= КОН =

Сказ о семи глаз

— Да-а-а!.. Эту историю знают теперь немногие, — начал свой рассказ незнакомец, отпивая первый глоток из кружки.

Его грустные, старческие глаза упёрлись в стол, седые брови сошлись на лбу уютным домиком, и всё лицо приобрело откровенно страдательный вид, куда более соответствующий его вконец изношенной одежде; лишь уши ходили взад-вперёд, в такт глоткам.

Наконец он остановился, осторожно поставил кружку и, утерев рукавом с усов кучерявую пену, криво ухмыльнулся, смотря мимо, в пустоту, в адрес давно перенесённой муки. Потом перевёл свой взгляд на меня и спокойно продолжал:

— Давно это было… В ту пору я был ещё молодым и красивым, — тут он мечтательно зажмурился и, плавно покачивая головой, чуть не стряхнул приличных размеров зелёную муху, давно, как я заприметил, устроившуюся на его плече.

Я спросил было вежливо, не хочет ли он таки избавиться от неё, и уже начал сворачивать газету, чтобы её прихлопнуть, однако незнакомец на это так зло взял, что даже засобирался пересесть за другой столик; да сам же и раздумал, не успев подняться.

— Ты, дружочек, напрасно всё в жестокость обращаешь. Так… вроде бы и ничего, пустое место, как может показаться, соринка бестолковая, что иной так и норовит всё щелбаном спугнуть… — укоризненно молвил он. — Вот только друг это мой старинный, а не то, что ты подумал там себе.

Только сейчас я рассмотрел муха. Не поверите, но казался он столь же стар, как и его большой друг. Имел длиннющую седую бороду, уж не короче собственного роста, которую, не без ловкости свернувши валиком, подложил себе же под голову и так дремал.

Поспешно извинившись, я хотел было заказать ему ещё парочку кружек, так чтоб, может быть, снять с себя подозрения в чёрствости души и навлечь тем самым больше привычного для заведения комфорта, но тот лишь завертел носом в ответ и чуть не поперхнулся пивом. Спустя минуту он, вылакав добрую половину кружки, порозовел и, уже заметно добрее, вернулся к своему рассказу.

— Дни летят, что воробьи на юг: настолько не замечаешь их бессмысленного мельтешения. Вроде и глаза те же и уши короче не стали, а всё ж вокруг не такое, что раньше…

Я по привычке пытался было возражать, будто мне могло быть виднее, но одного лишь взгляда моего собеседника стало достаточно, чтобы впечатлиться его подавляющей искренностью, отбросить собственные мысли и просто превратиться в слух. Из-под седых бровей пристально смотрела на меня пара глаз, цвета, стёртого временем, и словно окунала в мир ушедших красок жизни, не поверить в которые сейчас было невозможно, столь яростно горели его выцветшие глаза. Или это пиво начало так скоро действовать? Я мотнул головою, отводя взгляд, а когда вернул его обратно, сосед лишь совсем расслабленно посасывал пивко, смотря уныло в стол, и никак по виду не проявлялся.

— В ту пору, — неожиданно продолжил он утерянную было мысль, — лет, прости господи, не ведаю сколько назад, будучи на службе… — Он поднял палец важно вверх. — Даже нет — какое там! — не службе, а так… скажем, добровольно содействуя органам правопорядка… да вот, такое было… Хотя глупые мы тогда были: больше прожигали жизнь, покуда было что жечь; ну да какую жизнь! Жили себе в усладу, но не безобразничали и другим никоим образом не давали.

Признаться, я ни черта не понял, но мотал понимающе головою, ожидая в его нарастающей интонации нужной точки.

— А задору нам всегда с лихвою хватало. Оттого частенько в победителях ходили; сейчас и близко к нам героев нет. — После затяжного глотка речь его стала осмысленней и всё ускорялась: — Бывало, сядем дело распутывать (мы же все профессионалы — не кто-нибудь там), а концов никаких не видать в ентом криминале. А что? Решали нерешаемое, и никто, заметь, не удивлялся: говорю же — профессионалы! Так и жили сегодняшним днём; кто-то за подвиги наши медальки себе получал, повышения по службе, премирование отгулами или ещё чем, а нам выходило — и не знаю, как сказать, что. — Собеседник бросил на меня отстранённый взгляд и продолжил: — Думаешь, обидно? Да ничуть! Нашего брата обидеть невозможно было: это тебе не слезливая старость, поди. Теперь же, когда жизнь прожита в служении покою и безопасности граждан, и в прежнее время на подвиги не распылявшихся, а гребших всё только под себя, так чтоб к концу жизни иметь достаточный капиталец, — мне приходится только побираться! — и, ловя мой возбуждённый взгляд, взорвался: — Где они, эти благодарные современники, чьи представители буквально носили меня персонально на руках, благодаря за жизнь и спасение? Где они? Нету!

Последние слова он открыто выкрикнул в зал, привлеча к себе всеобщее внимание, отчего стало неловко, если не сказать не по себе. Стоило опасаться, как бы он ещё не начал дебоширить. Но вместо этого сосед по столику (видимо, осознав, что слишком разошёлся) как-то разом стих, пригнулся ко мне и тихо объяснил:

— Таково уж было воспитание. Не брали мы денег, хоть и пихали иногда. И пачками. — Он смотрел со значением, и в уголках его глаз блестели огоньки. — Ни за спасение от гибели, ни за возврат похищенного — ни-ко-гда. Ни чета нынешним ментам продажным.

Покосясь на пустую кружку, он вздохнул, придвинул полную пока вторую и, усмехнувшись, спокойно уже сказал:

— Да и не важно всё это, не про то хочу сказать. Уж не серчай: забываю с чего начал просто.

Положительно потрясённый, вглядывался я в него, пытаясь, несмотря на хмель, разобрать, кто же сейчас передо мной. И никак не мог понять. Сколько лет живу, ничего подобного о подразделениях содействия органам правопорядка не слыхал; и чтоб тут где-то гибель кругами бродила, грозя народу массовым истреблением, — тоже, по-моему, некоторое преувеличение… Шпион или всё выдумывает — одно из двух, как это всегда перво-наперво кажется. Однако истории собирать страсть как люблю, записываю даже, когда есть на чём, так что молчу и боюсь перебить. Как знать, может, и сюжет неведомо как образуется.

— Случай всё в памяти вертится — мочи нет, чтоб не поделиться. Такое вообще редко в жизни происходит. По случаю этому могли сами погибнуть ненароком.

Собеседник смахнул крошки со стола, провёл ладонью по седым прядям и, ласково так даже посмотрев на меня, что я не удержался и прыснул, принялся рассказывать:

— Дело было самое ерундовое: такое по опыту мы относили к пятой группе сложности, и вряд ли что сходу могло нам угрожать. По множественным показаниям свидетелей, живущих поблизости к объекту 453-р7, выходило, что в самой глубине объекта есть некоторое движение и по ночам оттуда доносится вой и изредка мерцает огонь. Конечно, они опасались подобного соседства, потому и вызвали нас для разведки и выяснения. Старожилы, каких тут же набралось немало, высыпали гурьбою с перекошенными от ужаса лицами и наперебой принялись упрашивать нас ни в коем случае не забираться внутрь и даже близко не подходить. Говорили, мол, змей там живёт старый-престарый, ещё при царе Горохе Втором (Ивановиче) в нутрях поселившийся; до поры, выходит, спал, а таперича проснулся. Ну, ясное дело, мы и не такое видали — чего нам пугаться-то? — и в тот же день выступили. Объект, как нетрудно было догадаться, представился довольно внушительной пещерою со множеством ходов и слепых ответвлений. Их карты, разумеется, никакой у нас не было, да и обошлись бы так, только…

Внезапно лицо его перекосилось, будто змей живо представился ему, близкий и вплоть до паники реальный.

— Сы-и-и-ыр?! — аж взвизгнул он, схватив за рукав проходившего мимо официанта, нёсшего на подносе целую гору всякой сырной всячины.

— Отдайте, положите на место! — залопотал тот. — Это вон к тому столику; я вам ещё принесу.

— Ну-ну-ну… «отдайте»… ещё чего! Это как там себе хотите, но уже неотъемлемо моё.

— Я включу это в счёт… — ещё более неуверенно произнёс тот.

— Да-да, включайте: поедем скоро. — И, глядя, как официант, поджав губы, удаляется, посетовал, качая головою: — Народец! Никакого культурного обслуживания! Всё на чай норовят выпросить, а за что? — Он по которому разу вздохнул и окинул меня доверительным взором.

Трудно было подобрать какие-либо слова к сему, тем более что дальнейшее его действие смутило меня окончательно: бурча себе что-то под нос, он принялся крошить кусочками отвоёванный сыр прямо к кружку, благо пена в ней уже улеглась и можно было радоваться расходящимся окружностям.

— Пиво сыром не испортишь! — с единственной за вечер улыбкой сказал он.

Наверное, представить себе немыслимо иного рассказчика, к которому б я смог пропитаться так быстро любовью. После второй кружки это утверждение казалось как нельзя более верным.

— Ну так вот. Было нас — два парня, девчонка и я. — Голос его был уже практически родным. — Да и вон давно уж не летучий друг мой тоже там побывал, как помню. — Собеседник поднял кружку к плечу и растормошил спящего на нём муха. Тот спросонья глубоко вдохнул хмельные пары, исходящие из кружки, кашлянул в кулачок, пробурчал чего-то неясное и снова завалился спать.

— Как уже говорил, был я тогда молодым… — рассказ затем последовал. — Девчонка та, конечно, была моей. А парни… ну-у… они как-то всё время друг друга держались, так что можно было подумать… — и он закатил глаза и потом хмыкнул, правда не злобно.

— Первым делом порешили двигаться вглубь пещеры вместе, оставив лагерь снаружи без охраны и взяв только самое необходимое, — его голос вещал столь безучастно, как не умеет даже притвориться хладнокровный репортёр. — Продвигаясь вглубь, поначалу мы не испытывали никаких затруднений. Составляли карту, ставили метки. Шума не слыхали: тихо было, как в гробу… — Тут брови его дрогнули. — Можешь себе представить, как страшна подобная тишина? — и, не слушая, как хрустят у меня позвонки от верчения головою, тихонько продолжал: — Это так говорят, что любят тишину, выдавая её за признак покоя; на самом же деле все бегут от неё, кто как может, — спасаются, потому что нестерпима она, настоящая тишина. Никто не знает, что она предвещает, что способна принести. Вот и из нас никто и не пытался прислушиваться в тишине к возможным внутренним шумам, как заранее уговорились. Приходилось болтать постоянно, лишь бы хоть как-то её задавить, а это было ох как не просто: глупые слова, обычно безудержно носящиеся, тогда растерялись все — хоть новые придумывай — так что шли мы очень громко, гремели чем только могли — и не подумай, что со страху: просто психологический приём такой…

Надо сказать, интрига незнакомцу удалась: пока он прилагался к своему сырному коктейлю, я едва успел перевести дух. Мои кружки стояли пустые, и ни к чему, оказалось, теребить их, и я заказал ещё.

— Ведь надо правильно понимать, чего мы туда вообще попёрлись, а… а… не получается… Идём, тверди под ногами не чуем; вдруг — бац! — что-то сзади сухо долбанулось и на пол обрушилось. Думаем, обвал! Посветили — видим: замыкающий подымается и за глаз держится. «Понаставили тут, понимаешь, сталактитов!» — говорит. А как лапу от глаза отнял — мать родная! — без фонаря ходить можно! «Пойду, — говорит, — лучше первым». Что? ладно, пусть первым. Только и там ему неймётся: упрыгал куда-то, оторвался от группы. Как тут быть? орать-то нельзя: не на пляже ведь. Моя рацию достаёт и заветные запросы посылает: «Четвёртый, Четвёртый, как слышишь? Приём». Тишина в эфире. Мы съёжились все, не знаем, что делать; в шумы окружающие вслушиваться пытаемся. Тишина на уши давит, волосы на макушке шевелятся, оттого что понимаешь: пропал парень. «Так он, балда, батарейки из рации вынул и в фонарик вставил! — просиял другой пацан. — И хвастался ещё: гляди, мол, как ярко стало!» Переглянулись мы, порешили без товарища далее не углубляться, округу обследовать. Тут как потянет из правой галереи какой-то гарью! — ясное дело, неспроста-а! Светим туда — да ничего не разобрать: не добивает свет, в мрак упирается. Глядь, а там огоньки отсвечивают, только не в такт подсветке почему-то. «Ты, — говорят мне, — загаси фонарь-то: может, нашли, чего искали». — «Да какой это змей! — говорю. — Так, камушки отражают». А выключил, и правда не по себе стало — уж некуда выше сердцу подпрыгивать — огни растут и, знать, к нам приближаются! Три огромных глаза!..

Старик сидел с выпученными глазами, подбородок его дрожал, грудь лихорадочно вздрагивала, едва немочь отпускала его, — но тут же с прежней силою вновь обрушивалась, и такой, что и мёртвому бы стало ясно: не приведи господь подобное перевидеть!

— Свои-то нервы сначала стали вскипать, потом прочих сподобились. Ай не сразу удалось уняться нам!.. Учинив тихое свечение поначалу, мрак сдул знамение махом, испарившееся скоро между ближними завалами. — Он еле подбирал слова для продолжения, которое не в силах был уже умолчать, как только голос вернулся ему. — Стоим, не шелохнёмся, ловим визуально движение, как это профессионально называется, в надежде наконец дыхание наладить… Коленку ещё раскровил обо что-то в темнотище, когда бежали… Чего смотришь? — ну бежали! — есть такое профессиональное понятие: «индивидуальное спасение от опасности»… Эх-х! беда, что побочные эффекты от неё имеются. Так бы, может, ещё одного товарища не потеряли… М-да… Ну, стоим, значит, смотрим, уже вдвоём, по далям; фонарики стемнели почти, что худо видно. Сло́ва сказать бы, чтоб для себя хотя бы трусом не выглядеть, а всё на ум нич-ч-чего нейдёт, кроме того что даже в самой простенькой ловушке сыр кладётся, а тут попались и то совсем зазря. Обидно… Вдруг, слышь, вопли по рации какие-то. Слава тебе господи! — живой кто-то есть. Заливается — мочи нет слушать — только не понятно ничего: звук несообразный, ну… будто модемом кто по межгороду прозвонился. «Я же не показала ему, как ею пользоваться!» — дошло до девчонки моей. Ой ты, мать моя! женского рода, именительного падежа и единственного числа! Третье склонение, если считать первых двух!.. Она не показала!!! «Они, наверное, перепутали меж собою рации, — вдруг сквозь упавший разум слышу её бодрящий голос. — А по принципу действия в них использовалась персональная частотная привязка, базирующаяся на уникальном диапазоне испускаемых источником волн. У одного голос выше — у другого ниже. В общем, перенастроить бы надо…» — И смотрит на меня уже растерянно, в полном понятии, что неосуществимо это в наших полевых условиях. — «Но это не беда!» — просияла она, не прошло и пяти секунд. — «Перемещаясь, можно легко по изменению мощности принимаемого сигнала локализовать источник. Конечно, если сам он не находится в движении…» Я тут же попытался представить, смог бы я сам с подобными воплями да усидеть на месте, — и категорически усомнился. Однако делать нечего. Связались на всякий случай с нею ниткою, чтоб окончательно не растеряться, и идём, куда она потянет. Шагает уверенно, как по своей пещере, ибо цель обозначена. А чего она там слышит? Тише, громче — всё одно вопли. Только душу дерёт. Шагает, а я всё по сторонам смотрю: лишь бы опять на змея не напороться! И отвлекаться-то нельзя: чуть глаз прикрыл, испарину со лба стирая, — а как от ближнего камня метнётся что-то чёрное! Светим в два фонаря: в дрожащем свете и нет ничего! Ну не я один же это видел! Проклятое место!.. «Ой, — девчонка говорит, — совсем близко где-то: приём — лучше не бывает». Ещё что-то начала говорить на остановке, а я в угол смотрю, странный такой угол… Она и умолкла. Дотронулась до моего плеча и упавшим голосом говорит: «А не кажется тебе странным, что сигнал идеален, будто источник здесь, а звуки эти мы слышим… только по рации?!» Вот тогда я и смог взгляд свой от угла оторвать. А кругом и верно тишина: при приглушённой рации и вовсе слышно, как капля в пред-пред-пред-предыдущем зале упала. «Может, — говорю вслух, — это не голоса вообще вопят?» Стою, сам не знаю, что сказал; да только вопли эти разом оборвались по рации — и ни тебе какого звука. Девчонка мне шепчет: «Это ты сказал?» — «Я», — говорю, а сам уже думаю: я ли? Смотрит на меня, я — на неё, и мысли нехорошие в голову лезут. Нежданно она повторила: «Это ты сказал?» — «Когда?» — «Да только что ты сказал: „Что же это было в эфире?“» — «Я не говорил этого!» И вновь вперились друг в друга взглядами, не знаю, кто на кого ошарашенней. Потом по округе осторожно осмотрелись, стараясь не вертеть головой, и снова: «Это ты сказал?» Готов поклясться: молчал я! Но не успел я этого произнести, как в том самом углу шевельнулось что-то. Она мне: «Ты слышал?» — «Да!» — «С какой стороны они?» — «Кто — они?» — «Шаги…» — «Какие ещё шаги???» — «Ну вот опять были!» Ничего себе, думаю, у неё слух! «Да где же?» — говорю, а внутренний голос картаво мне мямлит, мол, чего ты их так доискаться хочешь? поосторожней бы… «Ты рацию возьми». — «Так шаги по рации были?!» — «Слушай». Я напрягся весь и понять пытаюсь, что бы это значило. «Неужели ты не слышишь?!» — испуганно обернулась и к уху мне свою рацию даёт. Это правильно, в общем-то, потому что свою я посеял где-то. Вслушиваюсь — а толку-то! Слышу уже, как электроны внутри по проводам бегают, а шагов — никаких! Смотрю я на неё, потом на чёртов угол, и начало до меня доходить одно нехорошее предчувствие. Девчонка сама стушевалась от моих качаний головою и громкость на максимум выворачивает. «Как же нет? — говорит. — Хороший приём… Ой! несущая потеряна… Но там правда были шаги!» — «Я не знаю, куда нас заманили голосами своими, — говорю, — но в этом месте оставаться опасно. Если можно отсюда выйти, то это надо срочно сделать; отойти как минимум по меткам до галереи Пять». Ещё чего-то там соображал вслух, а она не слушает. Глядит в упор на меня и на пол оседает. И я задним умом начинаю понимать, что взгляд этот сквозь меня проходит, и затылком чую: не так что-то позади меня… Дёрнулся…

Собеседник мой сидел, закрыв лицо сжатым с силою кулаком, и судорожно дышал. Резко отнял его, размахнулся было по невидимой цели, но, увидав рядом с собою меня, смутился своей ярости и осел обратно на лавку. Он был до того измучен, что не мог ни говорить, ни двинуться. Мы сидели так какое-то время в безмолвии; я думал. Мимо шмыгнул официант. Старик поглядел ему устало вслед и, долго собираясь с силами, тихо произнёс:

— Вот так и жизнь поступает: крутится там где-то у кого-то, у чужих столов, что не подберёшься: издали только смотри на чужое великолепие, — шнырк! — и несётся мимо без оглядки, будто боится уже на тебя глаз положить…

Он вздохнул, закивал себе головой, соглашаясь полно со своими мыслями, чем взволновал свои и без того всклокоченные, давно не стриженные волосы, растрясая с них знойную перхоть, и посмотрел исподлобья на меня. Я не знал, куда деваться от такого взгляда: он безраздельно владел мною. Но, похоже, соседу моему было не видать произведённого эффекта: он сам был занят всецело поразившей его мыслью.

— Когда вот так сидишь, — чуть погодя, вступил он, — что ты можешь противопоставить нынешнему покою? Была ли на душе твоей такая тяжкая верига, что провалиться сквозь землю стало б лишь наградой для тебя? Молчишь? Так знай, что из всех испытаний, каких судьба тебе предполагает, одно да и останется в тебе тревожной раной. Ты можешь восприять с изрядной долей смеха всё то, в чём тебе я без смущенья признаюсь…

Взгляд его пылал. Мне нечего было ответить. Он потупился, видя покорное внимание с моей стороны, и ослаб более прежнего; ссутулясь, едва не положил голову в кружки. Он плакал!

— Бросил я её там… так вот получается. Гнуснее и выйти не может… Как ни люби, ни зарекайся в верности, а страх своё держит… Как сейчас вижу: всё ещё сидим, разговариваем… — Он пытался улыбнуться, но, не успев толком стянуть мышц, тут же преобразился: — Повернулся я когда, позади пялится уж пять глазищ!.. с голодным прищуром… Эх, было бы до змея чёртова не те десять шагов, а хотя бы двадцать… — вздохнул он. — Тиканули… Да что скажешь? Огляделся потом: вокруг никого, что-то на поясе болтается… То нитка дурная, которой связывались, лопнула и висит-качается… Залёг за камнем, лежу, к худшему готовлюсь; а лежать неудобно: что так перевалился, что этак — а давит кирпич какой-то острым углом в брюхо, и сдвинуться некуда. Долго мучился, пока не убедился, что тишина кругом, и думаю уже кирпич тот прихватить, чтоб было что метнуть при случае, а прошарил — нету его! Наоборот, в кармане у меня что-то лежит. Гляжу: фу ты! это ж рация! Ну, слава всевышнему, не всё пропало! «Вторая, Вторая!» — кричу в неё и тут думаю уже краем ума: а чего она такая лёгкая, рация-то? Ну да правильно — батареек-то в ней нету — в лагере оставили «всё лишнее». Тут любой заорёт, однако не на того напали! Даже фонарь когда притух — и то нервы сберёг. Думаю: может, ещё по карманам порыться? — глядишь, и выудишь чего необходимого. Господи! сам забыл, чего насобирал: свечек кучу из карманов вытряхнул, спичек, ледоруб, почему-то без ручки; ещё хреновина какая-то, но её я точно не клал! Свечку запалил, а тут опять гарью змеевой потянуло: в нос прям как пахнёт! Аж я разом огонь, едва загоревшийся, затушил и к бою приготовился — терять уже нечего — ледоруб на подхвате. Не пришлось. Ну, думаю, дела: так это свечка так коптит! Впрочем, не повод это расслабляться! Надо идти, идти искать, искать своих. И точка. Где? куда? — почём я знаю?! Иду, севшей батарейкой в фонаре гремлю, как заправский сторож: на батарейке с торца свеча прилеплена — а то никуда и не клеилась больше — отчего пламя свечки, несчастно торчащей из фонаря, в такт мерному стуку тому подёргивается и мерцает зловеще, чем видимость вся окрест отдельными только кадрами в глазах и обозначается… По другую сторону ледоруб на изготовке, да всё выпасть норовит: тоже, верно, нервничает… Бродил без толку, вымотался весь; дай, думаю, присяду и ту штуку рассмотрю, которая (и не знаю как) в кармане оказалась. Ба! да это знакомое что-то, вижу. И точно: детектор движения, который куда-то делся после второго, считая от входа, перекрёстка. Щупаю — вроде цел. Стрелка мечется, словно табуны мимо меня проносятся; иногда за пределы шкалы выпрыгивает. Уж и не знаю, обо что его ещё побить, а он всё пуще зашкаливает! Конечно, какой из меня ремонтник?.. Внезапно встала стрелка на максимум и стоит, не шевелится. Вот от этого ой нехорошо стало: вдруг, подумалось, прибор слабый и по мелким целям калиброванный, когда тут такая змеюка перемещается… И не успел я к стене прижаться, так точно шум! Прямо… за спиной…

Рассказчик закрыл глаза. Сейчас мне отчаянно верилось, что он смог так близко прижаться к смерти. Но удалось же ему как-то её избежать! Он сидел, вцепившись намертво в свою кружку, будто в тот ледоруб, и не было сомненья: ещё миг — и всё решится. Я ничего не видел вокруг, кроме тьмы, подёрнутого ею закоулка пещеры и собеседника, наяву ставшего во весь рост…

— Нет!!! — рявкнул он так громко, что видение моё подвергнулось встряске. — Ты… ты… — глаза его вспыхнули новым огнём, и, покуда до меня не дошло, что он видит во мне того змея, мог я ещё соблюдать прежнее спокойствие.

Старик медленно подымался, вперясь в меня взглядом, к которому не могу я описать свойства — до того дико и несообразно бегали его зрачки, пытаясь высмотреть во мне всё больше змеиных подобий; он едва смог поднять кружку, исплескав вокруг себя остатки пива, и замахнулся на меня.

Что произошло бы дальше, не будь у меня крепких мышц, не берусь судить. Так или иначе, он угомонился, не успев стать выпертым из заведения. Тотчас из глаз его брызнули слёзы: он умолял меня не уходить. Я видел всю нелепость нынешнего досуга, но уходить, не дослушав, — это был бы не просто я! Небольшая потасовка только подбавила накалу всей истории, так что уселся я обратно, не сильно потеряв во впечатлении.

— Ты видел когда-нибудь… семь, — он пальцами показал для точности число, — семь! семь причинно повторяющихся в ряд… безумных, кровожадных… — будь всё проклято! — семь этих чёртовых глаз?!

Рассказчик дрожал всем телом, то подаваясь вперёд, попадая бородою в кружки, то откидываясь назад, к фальшивой фанерной стенке заведения. Хотя… может, всё дальнейшее мне лишь казалось…

— Удары! удары! удары лицом по камню… — выдавливал из себя рассказчик кучи подчас бессмысленного шёпота, посекундно срываясь на визг. — Через все преграды! через расстояния подземных озёр!.. Мы ж шутили ещё поначалу: шкурки от бананов вместо меток рассыпали… дурачьё… Но нет! — Он подскочил и под звон кружек опустился обратно. — Впереди, вижу, свет!.. Свет… — да ты не понимаешь! — это же был самый настоящий дневной свет!!! Из той дыры, в которую мы спустились… — Старик осёкся и невпопад моргал в меня глазами, будто ища не найденный покуда свет в моих глазах. — Вылез… пулей вылетел, как потом рассказывали… А сам-то я, после что было, уже туго помню…

Мы сидели, глядючи друг в друга, не ища слов, не находя ни единой мысли, могущей хоть сколько-нибудь разбавить свободное сообщение душ, однако локоть мой соскользнул по разлитому пиву, и я расшибся челюстью о край стола, чем зато заметно протрезвел и пришёл в светлое чувство.

— Послушай, — начал я проклюнувшимся голосом, — а друг твой, мух, он с тобою был всё то время в пещере?

— Да ничего он не видел: забился ко мне в карман со страху и не вылезал, пока всё само собою и не кончилось.

— А чьи тогда были ещё два глаза?

Он покосился на меня как на полоумного, затем единым залпом осушил заскучавшие было остатки хмельного напитка на дне и обратился в тучу.

— А какая теперь разница? — рыкнул он и треснул пустой кружкой по столу.

— Не спросил сразу, как звать-то тебя? — засуетился я.

— А какая теперь разница? — повторил он тише. Тяжело поднялся, бросил пару медяков на стол и, не простившись, двинулся к выходу.

***

окончено
23.07.02