= КОН =
Сказ о том, как плохо снимаются маски
Правило
Что бы ни случалось с тобой, мой драгоценный читатель, какие бы беспощадные события ни заставляли биться твоё сердце шибче обычного, а глазу совсем не давала бы покою гладь равнодушной бумаги —
никогда не читай быстро.
Никогда не читай.
Никогда.
Хочешь быть счастливым?
Выучись сперва страдать.
И.С.Тургенев.
Совершенно невозможно находиться в комнате: пахучий куст сирени, лукаво поглядывая из окошка, словно нарочно захватывал своим настырным благоуханием всё воздушное пространство вокруг, заполонил собою все думы о скорейшем от себя избавлении и к тому времени устремил уже свои расцветшие ветви вглубь комнаты.
Бедные, однако, существа звери — у них такое тонкое обоняние!
Гаечка сидела на кровати с намотанной на раскалывающуюся голову влажною тряпицей. Она смотрела в окно, но замечала ли она что-либо в нём — увы, приходится в том усомниться.
В гостиной, поминутно переворачиваясь на диване с боку на бок и издавая что-то вроде «о-о-о!», неспокойно лежал Чип; изредка судорожно дёргался, однако из болезненной дрёмы не выходил.
На кухне за столом, уперев ладонь в подбородок, сидел Рокфор мрачнее тучи. Прямо перед ним на столе красовался свежайший на вид ломоть пошехонского сыру. Сыр уже тем временем порядком подустал привлекать внимание мыша, и будь у него руки — вот уж точно треснул бы тому по носу для приведения в чувство. Так и сидели они с полудня, в упор уставившись друг на друга, да отношения как-то всё не складывались. Рокфор морщился, иногда отводил глаза; потом, поднакопив решимости, брал сыр в лапы; подобно отъявленному наркоману, припадая к ароматному ломтю носом, с силою вдыхал полные лёгкие воздуху… — но всякий раз беспомощно откладывал назад, так ничего и не прочувствовав.
На шестой попытке он сдался.
— Гаечка, дорогая, может, нам поискать новое жилище? — донеслось из кухни.
Но только по движению её губ можно было разобрать ответ:
— Не надо торопиться, Роки… Куст отцветёт когда-нибудь.
Лишь одна она знала, почему в их дому больше нет кондиционера. А ведь именно его внутренности ушли на модификацию нового двухуровневого бурбулятора, за что теперь приходилось расплачиваться. Впрочем, редкий прибор находился у неё в статическом состоянии долее месяца, а по большому счёту всякое вообще устройство рассматривалось Гаечкой лишь как набор запчастей для реализации новых прожектов, который, как это обычно кажется, так легко вернуть в прежнее положение…
Оттого подобная история с сиренью и кондиционером повторялась каждый год: в дни самого расцвета и сезонного обострения инженерной мысли — на радость спесивой пагубе, зелёной тоске и ещё паре-тройке лярв нижнего мира.
Дейл же дома отсутствовал, и это настораживало.
И только одно существо предавалось сущему блаженству. Насекомый Вжик носился над сиреневым кустом как оглашенный, услаждаясь вволю своими природными инстинктами. Он клубился над цветками, подсасывал из них сладенький нектар, и уже далеко за полдень, заметно устав и насытившись, весь вывалявшийся в пыльце, влетел он в окно, чтобы немедленно направиться на кухню. Пролетел мимо Гаечки, шедшей менять компресс, и опустился на стол перед Роки. Глядя на его довольную физиономию, мыш невольно расслабил стиснутые зубы и даже позабыл на миг об окружавшей атмосфере. Тут счастливый, ещё же не проникшийся тягостью момента мух протянул Рокфору принесённый с улицы цветочек сирени с пятью лепестками.
— Уж не хочешь ли ты сказать, дружище, что я должен это съесть?!
Вжик одобряюще закивал. Тогда Рокфор, загадав положенное желание (а вот и догадайся с трёх раз какое), осторожно, будто брал мотылька, подхватил двумя пальцами свежий цветок и подвёл под самые глаза. Но, рассматривая его перед собой, обнаружил, что уже теряет рассудок.
Внезапно земля содрогнулась. Она ещё не знала такого ужасного крика.
Где же в это время пропадал Дейл? Он искал спасения. И нашёл его.
Ну, положим, не сам, а принесла его на своих крыльях из тайного сада Фокси, знавшая вследствие своего рода занятий многие душистые травы, способные отвести любой посторонний дух. Она дала ему пучок какой-то синей травы, возможно даже внеземного происхождения, и, пока тот предавался вдыханию необычного аромата, не преминула возможностью прильнуть к его плечу. Но тотчас была повергнута его грандиозным чихом.
— Сильно!.. — едва отдышавшись, произнёс он.
— Что: сильно? — переспросила та, подымаясь на ноги.
— Однако надо ещё сильнее, — сам себе ответил Дейл.
— Но это самое действенное средство, какое я знаю!.. — встревоженно за свой авторитет растениеведа залепетала она.
Бурундук недоверчиво на неё покосился. Он думал и, признаться, иногда умел это делать.
— Ладно! Думаю, этой вонючки хватит, — наконец подвёл он черту под мысленным расчётом.
На том они и расстались: всё так же безо всякой надежды для Фокси и новой фенечкой для Дейла.
— Он меня просто использует!.. — говорила себе мышь, стирая на лету слёзы.
— У-у-ух! Гадость-то какая! — говорил себе бурундук, по дороге домой успев разжевать одну травинку из пучка.
Радость так завладела Дейлом, что шёл он вприпрыжку и совсем не разбирая дороги. В лапе всё так же сжимал пучок странных травинок, иногда справляясь, не растерял ли их в пути. И, каждый раз находя пучок целым, вдыхал его чарующие запахи, предвосхищая настоящий триумф своей славы среди «Спасателей» как Победителя Назойливого Духа.
— Сегодня даже Гаечка не станет лупить мне ложкой по лапам, когда я полезу за вареньем! — размечтался Дейл, выходя на край холма.
Холмы вообще всегда некстати подворачиваются — хоть трактаты пиши о нерациональном расположении природных объектов!
Конечно, обрыв был невысок, и сигануть с него безо всякой для себя опасности можно было и связанным по рукам и ногам, но Дейл был так увлечён своими важными мыслями, что, когда неожиданно земля из-под ног стала стремительно удаляться, предвещая обратное своё приближение, ему не составило труда лишь вспомнить соответствующий положению вопль и колбасой понестись вниз.
Что ж, не впервой…
Снизу было много лучше: зелёная травка, распёкшись на солнце, благоухала свежестью; кузнечики знай начёсывали себе бока, истирая в день до десяти камзолов; ветерок разбегался с солнышком среди стеблей полевых ромашек. Только нечто, катящееся с горки, нарушало привычный покой и умиротворённость здешних обитателей. Кузнечики замерли ненадолго, пока это нечто не завершило выбранное движение и не бухнулось плашмя в иссушенную почву, — и как ни в чём не бывало продолжили прерванное стрекотанье.
Пускай так оно и останется тайной, как это Дейл не убился насмерть, а чудесно сохранился (и даже всхрапнул по случаю), только чудо это свершалось с ним по десяти раз на дню, так что и сам он давно уже не вёл счёта своим частым падениям.
Так или иначе, чувства понемногу возвращались к нему, и вот уже он, распластанный ничком, медленно раскрывал глаза. В общих чертах пред ним уже была картина произошедшего; однако, когда фокус в глазах наладился окончательно, картину пронзило от края до края: прямо перед ним, нос к носу, лежал ещё кто-то.
С неожиданной прытью Дейл вскочил и заорал во всю глотку:
— Это моё!!! Я нашёл! — прижимая к груди не выпущенный из лап драгоценный пучок синей травы.
Удивляться Дейлу иногда приходилось, но то, что он испытал в этот раз, в рамки его понимания входило весьма неохотно. Ибо ни рядом, ни вокруг не было никого. А лежал на земле только здоровенный утиный клюв.
— Ой! Кого-то я, видать, пришиб! — пронеслось в голове у Дейла, и он, прищурясь, огляделся по сторонам.
Но сколько бы он ни вглядывался в траву, как ни обидно, других улик так разыскать и не удалось. Свидетелями могли быть только окрестные кузнечики, и потому Дейл изготовился бросить клич на понятном им языке. Он изогнулся дугой и принялся ногами чесать по спине. При этом треск в самом деле послышался, но лишь в коленках.
Вскоре не только до кузнечиков, но и до самого Дейла дошло, какой нелепый вид он приобрёл, а раз к нему приходят в голову такие дурацкие затеи, то это лишь значит, что просто он ещё не совсем пришёл в себя.
— Ладно, перейдём к осмотру улики… — делая как можно более серьёзную мину, огласил он скоро припомнившуюся фразу из какого-то недавно виденного фильма, и кузнечики одобрительно заверещали.
На первый взгляд ничего необычного. Просто клюв. Как просто череп. Или скелет. Беда только в том, что скелеты на дороге обыкновенно не валяются, и нахождение здесь такой значимой улики должно было указывать на какое-либо свершённое злодеяние. А это уже само по себе не дало бы Дейлу, как «Спасателю», пройти просто мимо — пусть даже спасать кого-либо было уж окончательно поздно.
Он склонился и приподнял клюв. Тот заиграл на солнце переливчатые цветные мелодии, как бы указывая бурундуку на свою беззаботность и, быть может, даже непристроенность; и, вращаемый во все стороны, не переставал испускать особое, словно по-волшебному мягкое, матовое свечение.
— Сейчас посмотрим… проверим… — бормотал он, подвигаясь носом навстречу странному свету, блестевшему уже в самые глаза, не замечая того, как сам весь начал блестеть, уходя из будничного сознания в мир одной чарующей вещи, как какая-нибудь девчонка, на секунду влюблённая в дорогую вещицу по ту сторону витрины.
Он стоял, позабыв уроков битой жизнью Гаечки, твердившей неустанно, что бесплатный сыр бывает лишь в мышеловке (если только какой-либо злобный мыш не оборудует на ней прилавок. — Прим. авт.), не ощущая преград и не ведая причин для притяжения, пока клюв не сблизился с лицом и не вошёл с ним в опасное соприкосновение.
В ту же минуту откуда-то издали послышался сдавленный смех. Но вроде нет: то была лишь ворона, драная и вечно голодная, а оттого и неспокойная голосом. Показалось, значит.
Дейл потихоньку отнял лапы — клюв встал как родной. Ещё не определившись с тем, что это на него нашло, он уже решил в таком виде заявиться домой, а там как получится: напугать или рассмешить «Спасателей».
— Тра-та-та-та, та-та! Это время карнавала!!! — Со стороны могло показаться, что утиные чары ещё и подменили ему мозги, но то была лишь мимолётная вспышка радости, и Дейл, осёкшись, огляделся вокруг: не мог ли кто выдать раньше времени его сюрприза «Спасателям». Он встретился глазами с вышеописанной вороной, замершей в нелепой позе, характерной для убитых чем-то увиденным. Ворона, не закрывая пасти, тотчас замахала крыльями, и так неумело, будто позабыла, как летать. Однако всё ж оторвалась от земли и неровными петлями удалилась в небо.
— Не. Эта какая-то ненормальная. Не выдаст, — сказал так же вслух Дейл и сам испугался: от надетого клюва голос исказился до неузнаваемости. Звук был такой, словно сам чёрт разрешил подудеть в свою громыхалку. При этом клюв разевался, да так легко и свободно, как будто вправду органически прирос.
— Фу-у-у! — перевёл дух бурундук. — Скорее, даже напугаю, чем рассмешу.
Теперь требовалось хорошенько рассмотреть себя и, если что не так, привестись в порядок перед выходом. И он побрёл, ещё придерживая лапой клюв, чтоб тот ненароком не отвалился, в поисках ближайшей лужи. Но тут же, спохватившись, метнулся обратно — подобрать позабытый пучок.
Надо сказать, эта синяя трава уже вовсю жгла ему лапы: он боялся потерять её, случайно выронив. А это неминуемо произошло бы по причине невозможности приложения его внимания к более чем одной вещи сразу — ведь требовалось также поддерживать и клюв. Дейл начал беситься; трудно было определить, чего уж меньше хотелось потерять: клюв или траву. Они кряду казались взаимно кстати: просто напугать, а потом и осчастливить скорым избавлением от сиреневого кошмара — что могло создать большее чувство? Для Дейла — ощущения общественной значимости, вплоть до фантазий о пожизненном титуле фельдмаршала «Спасателей»; для остальных — чистого, безоблачного счастья, органично перетекающего в беззаветную любовь (к нему самому — Дейлу, разумеется).
Однако, несмотря на изрядно вспотелые от предвкушающих соображений ладошки, пучок травы таки выпадал, и только его резкий синий цвет на фоне камуфляжа окружающей травы позволял себя в конце концов находить. Иногда Дейл долго копался в траве, глотая пыль и чертыхаясь на пропавший нюх, да всё ж отыскивал. Так, глядишь, к вечеру бы и дошёл до дома.
Читателя, конечно, озадачит простой, казалось бы, вопрос: почему же Дейл, судя по характеру которого самим богом велено собирать отовсюду и таскать вечно в карманах разного хламу на все сто грамм, эти самые карманы себе и не заведёт? Хороший вопрос, скажу по чести. Сам в непонятках.
На его привычной распашонке отродясь не водилось карманов. А за пазуху много не положишь — штанов-то нету — всё и вываливается. В этом смысле та странность (на которую частенько намекают, мол, что это он без штанов — и никакого исподнего?) имеет простое и разумное разрешение: у бурундуков как-то всё попроще — не слон чай — зачем в штанах-то ходить?
Раз только было обещано Гаечкой нашить на рубашку два кармана, да матерчик нужной расцветки стал насущной проблемой, ибо ничто, по Дейлу, не должно было попортить выдержку стиля. Гаечкин подход, конечно, был с иного конца, и, видя, как заказчик вертит носом, только разводила лапками: «Это же новейший материал — крудистил! Огнеупорный, нерастяжимый, выдерживает давление до пятнадцати(!) микротолчков на один мышиный фут…» — и, уже обижаясь, договаривала: — «Ладно, тебе не угодишь!»
Пока Дейл вспоминал сей эпизод, его передёрнуло.
— Попробовала бы она прилепить эти куски куда-нибудь себе… скажем… хе-хе… на попу… — тут Дейла понесло. — Нет, не так… чуть левее и, пожалуй, пониже… — ход его мыслей окончательно ушёл на запасной, проверенный и универсальный путь. — Отчего же она себе не понаделала на комбинезоне карманов? Ведь ей так нужны карманы! Иначе никуда без меня: «Дейл, милый», — и он скорчил пресную рожу, — «подержи то, подержи это»!
Если б он смог сейчас меня услышать и, что куда важнее — выслушать, то для него открылось бы нечто большее, чем что обыкновенно проходит в прорези для глаз и ушей. А именно то, что Гаечка всегда стремилась помогать другому — всегда и по первому зову — в то время как до своих же надобностей её трудолюбивые лапки, увы, доходили не всегда. Она же не видела в том печали, и это тоже важно.
Дейлу только совсем не до понимания: он просто заходился в захватившем его упоительном восторге и вот уже, закусив язык от удовольствия, принялся за каким-то недобрым интересом мысленно оттягивать резинку Гаечкиных штанишек (с наскоро пришпандоренными карманами) определённо книзу, пока оттуда не показалась заместо ожидаемого хвоста внушительных размеров дуля, всамделишная и очень обидная.
Не шла фантазия дальше: ограничение по возрасту.
В некоторой растерянности он застыл и посмотрел на свою лапу, которой машинально всё-таки захватывал вместо воображаемых штанов воздух.
— Тьфу ты! опять выронил!
День был отменно ведренный, и лужи, как назло, все попрятались в свои подземные норки, не оставя надежды Дейлу хорошенько рассмотреть себя. А так бы много он нашёл в себе удивительного…
Остановившись ненадолго передохнуть, заметил он в ветвях вербы пугливую белку, лишь завидя его, скочившую неуклюже на дальнее дерево. Бурундук злодейски осклабился:
— Угу-гу! как я страшен!!! — словно трубою возвестя округе о своём зверь-невиданном появлении.
Но вот близость сирени (пусть ещё не той, а потому не столь опасной) ощутил его пробудившийся нюх. Это случалось обыкновенно к обеду, так что пик его чувствительности совпадал в точности с приёмом третьих блюд; и сей день также не выдался из правил.
— К бою готовьсь! — скомандовал он себе и, вскочивши с земли, мигом пихнул весь травяной пучок в свою утиную пасть; благо клюв был большой и было где в нём пучку разместиться — и прям напротив носа.
Ясное дело, за сим последовал богатырский вдох, а иначе не стоило бы вовсе писать о Дейле, коли б не был он всамделишным героем. Поначалу чуть слёзы не брызнули из глаз, да принюхался потом к траве и отчихался. Самым трудным было в конце открыть глаза — они и отворяться не хотели — им было хорошо и удобно глядеть внутрь головы, чем на каждом новом чихе то вылезать насилу, то вновь скрываться.
Дейл не видел ничего перед собой. Движимые контуры сходились и расходились в его сознании; внезапная лёгкость облекла его тело и принудила заметить сладостный подъём, продолжавшийся до той поры, покуда верхний предел не стал давить на темечко. Совсем неуместно кто-то начал легонько подёргивать его за хвост и, видя, что тот никак не реагирует, дёргал всё настойчивей. Под конец, когда уже нечто мотало его за хвост из стороны в сторону и Дейл достаточно реалистично мог ощутить себя колоколом, звучно огласил он:
— Бом-м-м!!! — и как подкошенный рухнул на землю.
Машинально распахнутые глаза выявили явное несоответствие миру, когда-то виденному. Голова кружилась. Дейл пошёл против хода её вращения и после пары оборотов столкнулся лбами сам с собою.
— Здравствуй, Дейл! — сказал он себе.
— Да нет, Дейл, прощай! Мы уж больше не свидимся, — ответил обратный Дейл и как-то нехорошо заулыбался.
Затем весь странный карикатурный вид окружающих предметов стал теряться, обнажая подлинный и привычный, и только какая-то жёлтая полоса долго стояла в глазах, загораживая четверть обзора. Бурундук зажмурился и дал себе кулаком по лбу. Полоса испарилась, и изображение наладилось.
Такого приподнятого настроения он ещё не ощущал никогда. Как говорили древние римляне: дай-то бог каждому. Он испытывал самое мирное настроение последних дней, отсчитываемых со времени удавшейся шутки над водяной крысой, жившей у южного пруда и по совместительству в грубых выражениях не дававшей заплывать за буйки.
Дейл уже полчаса уверенно приближался к дому. Левая его нога загребала после всего несколько сильнее правой, отчего кратчайшее расстояние пути выразилось в довольно великой спирали, в центре которой (предположительно) должно было оказаться их «спасательское» обиталище.
Воспользовавшись образовавшимися лишними минутами на подходе к дому, Дейл принялся заготавливать нужные для устрашения «Спасателей» слова, так как пугать одной своей физиономией посчитал для себя уже скучным. Это получалось плохо, потому как невразумительные мыслишки скатывались всё на избитые темы, многократно прокаченные, а стало быть иммунитет к подобным пугалкам у «Спасателей» выработался уже солидный. Тут требовалось нечто особенное. Прожевав по третьему разу все подходящие фразочки из последних комиксов по мотивам «Дракулятора-
Вторая же часть задуманного шоу (чёрт! не хватало одного чёрного плаща с красной подкладкою), когда б он с лёгкостию смог бы скинуть ненужную маску, обнаружив сияющее своё лицо, и небрежно бросить спасение к ногам «Спасателей», обескураженных и потрясённых, должна была пройти без запинки и завершиться, по заведённым ещё при царе Горохе правилам, грандиозным пиром. Сегодня дежурный по кухне Рокфор, значит будет непременно торт, мороженное, вафли… — всё исключительно сырное; да и ещё этот… сырный кисель…
— Ничего, — ободрил себя Дейл, — сегодня я добрый — поди, вытерплю.
Уже перед самым порогом вдруг проскочила запоздавшая мысль, дескать, маловато эдаких противогазов заготовлено: самому-то уже не в тягость в нём ходить, да и делиться, пожалуй, что неохота…
С этими мыслями он лишний раз проверил крепёж на носу клюва и уверенно отворил дверь.
Как мы уже знаем, Чип лежал в бессознаньи на диване. Его раскинутые, как у распятого, лапы, вися свободно над полом, изредка подрагивали; голова выкрутилась набок; а в остальном, кроме, может быть, языка, свисающего отвесно вниз до плеч, это был самый обычный Чип. Уже и понятно не было, что это с ним сделали враги: распяли или, наоборот, повесили.
Как можно более тихо, на цыпочках, пробрался Дейл внутрь комнаты и огляделся. Тишина. Бурундук так же осторожно приблизился к дивану и взял холодной лапой Чипову ладонь. Она дрогнула и спустя какой-то миг судорожно вцепилась уже в Дейла, как хватается всякая в спасении от близкой смерти. По всему было видно, что Чип был всё-таки жив: живот забегал аритмично вверх-вниз, голова мотнулась туда-обратно и, наконец, из-под век выплыли зрачки, полные ещё призрачной мути. Пока она развеивалась, бурундук всё более приходил в себя, и не прошло и минуты, как сознание полностью ему вернулось.
— О-о-о! — простонал он и схватился свободной лапой за голову; чуть слышно было его бормотанье: — Говорю же… тормози! тормози!.. а она всё: «Не работает, не работает»… А вот как надо было! — и, более прежнего вцепившись в лапу Дейла, что было мочи рванул её на себя.
Что-то упало, разогнав затянувшийся сон, и, когда Чип открыл глаза, оно явилось пред ним, страшное и неминуемое. Он разинул в удивлении пасть, делая ужас в лице, и пальцем указал в немом вопросе на увиденное нечто. Оно же на него косилось, сочувственно покачивая головой.
— Это я, смерть твоя…
Чип машинально отдёрнул лапу. Он вжался со страху в мякоть дивана и хотел было вскрикнуть, но голос отказывал ему.
— Это же злостный Крякодейл!!! — закричал шёпотом Чип.
— Ха. Ха. Ха. — профантомасило Нечто с расстановкой. — Да, это я!
Тот в ужасе метнулся, перемахнул назад через невысокую спинку дивана и кинулся прочь из комнаты.
— Та-а-акс, один готов. Поищем остальных, — сказал Дейл и ухмыльнулся, слегка подивившись тому, как это ловко Чип ему подыграл.
И ведомое следом трассирующих пяток Нечто уже спокойным мерным шагом направилось на кухню, где перед самым входом было застато сценою отнюдь не мирной: достаточно возбуждённому Рокфору Чип указывал лапою в сторону гостиной. Когда же Нечто, делая рожу пострашней, показалось в дверном проёме, оба подняли неистовые взоры в сторону вошедшего.
— Да это же гнусный Крякодейл!!! — вскричал мыш, сильнее сжимая в лапе взятые на изготовку тяжёлые щипцы для колки орехов.
— А-а-а!.. За что?! — вопил Дейл, носясь по комнате и даже иногда удачно уворачиваясь от ударов.
— Загоняй его в сортир — там отлупим по полной! — орал Чип окрепшими связками.
— Куда, злодей? Назад! — заходил с другого конца Рокфор.
— Ребята, я ж ничего ещё не сделал! — продолжал вопить не своим голосом маскарадно разряженный Дейл и заходил на десятый круг.
Тут появился новый элемент. Вошла, на ходу закручивая на голове чалму из влажных тряпок, Гаечка.
— Что за шум, а драки не… — и остановилась как вкопанная.
Она как раз образовалась в тот момент, когда пригнувшийся под пролетавшими над головою щипцами Дейл получил давно заготовленный удар шваброю в челюсть. Чип возликовал над сломленной пополам шваброй, полагая от сего врага поверженным, — однако обманулся он, не ведая прочности нынешних клювов.
— Гайка! ну скажи им! — начало хныкать Нечто, но тут же получило от неё мокрой тряпкой по уху.
— Это ж ведь жуткий Крякодейл!!! — запищала она грозно. — Я те покажу, как обзываться!!! Гоните-ка его в шею!
И ожесточённые схватки продолжились.
В это самое время разбуженный подозрительным шумом, почивавший до момента на шкафу Вжик приподнялся и глянул вниз; неодобрительно заворчал на разбушевавшихся сегодня более ежедневного и, отвернувшись к стенке, попытался заснуть вновь. Было обидно портить такой прекрасный день всякими ругательствами на друзей, поэтому мух скорее нащупал по памяти близкие воспоминания о приятном, давшие возможность расслабиться, и с расплывшимся в удовольствии сытым выражением лица чуть уже начал прикимаривать.
Долго только нежиться не пришлось. Шкаф, подкошенный в основании Дейловой головою, весьма болезненно для Вжика рухнул. И быть ему затоптану, коли б не существовало для него особых условий, выгодно отличавших его от прочих «Спасателей». Бешено жужжа крыльями, вырвался он насилу из общей кучи-малы и, вооружённый десертной ложкой, принялся пикировать на головы и яростно раздавать десерты кому попадало, покуда на по счёту забывшемся заходе не встретился лицом к лицу с носатым незнакомцем.
— Вжик! Ты хоть не дерись… — взмолился тот.
Мух попятился. Он издал жуткий вопль и с горячими восклицаниями, метая огненные взоры, облетел всех, призывая встать на борьбу против гадкого захватчика.
Куча-мала продолжалась, всасывая в себя всё новые предметы и исторгая уже поломанные в бою. Время от времени из ней выделялось битое Нечто, потом снова заныривало обратно.
Первым вышел из игры Вжик, как самый маленький и легко ранимый. Он был сбит пыльным половиком и, отрикошетивши от стены, плюхнулся в целый пока аквариум. Пираньки молча переглянулись: их никто ещё не пытался ловить на мух.
Через полчаса отчаянной борьбы, покуда мерение силами не привело уже к зримому ослаблению здоровья, Дейла почти удалось выпихнуть на улицу. И только теперь осознав, какую бучу он тут заварил, он крикнул:
— Стойте, хватит драться! Это же я — Дейл!
— Ах, он ещё и издевается! — с удвоенной силой набросился на него Роки.
От отчаяния преображённый бурундук, уж изучившийся проворно действовать клювом, поваленный навзничь, клюнул мыша в ляжку, так что тот отскочил с причитаниями; и не стало среди всех никого, кто бы мог уверенно стоять на ногах. Все расселись на полу, тяжело дыша, среди поваленной мебели, битой посуды и прочих ошмётков, и тогда только Дейл решился раскрыться.
— Дейл я, Дейл! Смотрите… — Он попытался снять клюв, однако…
Однако ничего не вышло. Остатками сил пыжился он его сколупнуть, надеясь на то, что просто тот чрезмерно насадился на нос стараниями множественных предметов, об него разбитых и развороченных. «Спасатели» изумлённо смотрели, как сбрендивший уродец принялся истово избавляться от своего клюва. Он совал его в дверную щель, вывернув голову на бок, и, зажавши дверью, вовсю оттягивался. Зрелище было ещё то. Театр, как говорят в наше время, абсурда и сопутствующих настроений.
— Ну помогите же! — просил он, но никто не двинулся.
— Да Дейл я! сколько можно говорить?! — бросив неудачные попытки избавиться от клюва, заговорил он серьёзно. — Не снимается паршивый… — и заплакал.
Такого шока, надо сказать, «Спасателям» не приходилось испытывать с тех пор, как некий стремительно и без конца мутирующий под воздействием оставшихся неизвестными явлений кот не заглотил у всех на глазах живьём Роки, ну и ещё там одну мышку. Не подумайте только, что шок заключался именно в этом. Да и не в том даже, какими путями они оттудова выкарабкивались. Беда всегда выжидает моменты самые незащищённые и беззастенчиво обрушивается как снег на голову. Уже по развязке одного приключения подстерегало новое: расчувствовавшаяся спасённая мышка призналась Рокфору в своей… э-э-э… признательности и заявила в рамках стихийно нараставшей эйфории о неминуемой обязанности теперь на ней жениться. (Злые языки, кстати, утверждали, что роковой перелом в её чувствах наступил в момент созерцания героического вида Рокфора, когда тот пытался извести кота изнутри, завязав кишки ему бантиком. Другие и на этом не остановились, подробно выстраивая версии, чем они там вообще внутри кота занимались.) Тронутый мыш сам был в некотором сдвиге разума после того, и трогательное её участие в восстановлении его психики плюс таинственные чары, какие обыкновенно исторгают из себя истинно влюблённые… — словом, Рокфор решил взаправду жениться. Вот это был шок!!! Причём для всех «Спасателей», ибо не прошло и недели, а перебравшаяся в общее «спасательское» жилище мышь, внешне вроде как быстро поладившая со всеми, начала устанавливать свои порядки, да так лихо, что вся целевая деятельность «Спасателей» была вконец парализована. Однако скоро установился и истинный характер мышкиных устремлений: оказалась она агентом Толстопуза, как ни прискорбно. Расставание прошло, как говорят у нас, не по-людски; и долго ещё Рокфор собирал по частям свою размякшую волю в кулак, хотя бы для того чтоб утирать им скупые слёзы, часто наворачивающиеся, когда случалось увидать её издали, вертящуюся вокруг ещё в течение месяца после официального развода и непременно при встрече глаз показывающую ему язык. Ладно теперь, худо-бедно всё прошло и забылось.
Итак, под гнётом образовавшейся тишины в прихожей витал густой театральный дух — в бабочке и обильно накрахмаленной нафталином манишке — важно пыжился и по-станиславски нашёптывал «Спасателям» невыученные роли. А в их глазах уже уверенно читалось: «Верим. Очень верим твоим страданиям… Только убирайся вон отсюда, гадкий утёноще!»
Они, онемевшие было, очнулись и стали подыматься. Поникший же клювом Дейл, напротив, присел в расслаблении и, видя, как приблизившиеся к нему тени стали перекрывать его фигуру, повалился навзничь и, уже окончательно запутавшийся в происходящем, в последнем отступлении выполз задом за порог. Совершенно раздавленный, он неожиданно скоро скрылся.
Даже и не пытаясь проверить, насколько опасность миновала, «Спасатели» осели от усталости на пол (на пол, потому что в учинившемся разгроме была утрачена решительно вся мебель) и с полчаса только недоумённо переглядывались. Чего ещё было ожидать от этого одичалого маньяка, не мог предугадать никто. Да и Дейл где-то бродит, когда тут такие проблемы нерешаемые нарисовались!
А чудище тем временем снова давало о себе знать, настырно пытаясь пробраться через окна то в мастерскую, то в Чипо-Дейлову комнату, то нарочно выходило со льстивыми словами о каком-то, не приведи господь, примирении. А также посмело вновь переступить через порог, неся нелепые откровения о спасении от каких-то навязчивых духов, магической траве и о том, что Дейл коварно заколдован. Слава богу, его и тогда удалось выгнать. И даже Гаечка, развоевавшись, запулила ему вдогонку увесистым шурупом (вот бы ещё его найти! — нужон оказался в крайность). Меж тем уродец и не думал отставать: ещё пару раз пытался показаться вблизи дому, заявлял гласно, что игры пора бы окончить: темнеет уже и кушать хоца. Но Чип, выставленный дозорным, оттягивая мешающую подвязку разбитой челюсти, кричал как мог тревогу, и на крыльце тотчас оказывались вооружённые разными обломками «Спасатели».
Если рассуждать отвлечённо от наблюдаемой специфики, то, как и следует из мирового опыта, война нервов не бывает долгой — и Дейл, чуть начало смеркаться, всерьёз ожесточился:
— Ну и чёрт с вами! И без вас проживу! — и пригрозил кулачищем.
— Очень-то напуганы! — неслось обратно — там ликовали откровенную победу.
Действительно, уродец испарился и (что подтверждается свидетельствами очевидцев) больше и близко не появлялся. Убедившись в том, «Спасатели» наконец расслабились и устроили на ночь торжественный ужин среди живописных развалов и при свечах (всё равно все лампочки были перебиты), во время приготовления которого Чип носился по комнатам и трубил победу. Если б ещё его труба не оказалась вся гнутая, может быть, это и выглядело боевито и торжественно, да и звук наверняка не был бы таким противным. Но убеждать Чипа этого не делать было б не патриотично в день Победы — ему просто по медицинским показаниям размашисто забинтовали рот и всю голову кроме носа и усадили вертеть в мясорубке лук.
Дело пошло быстрее, и вскоре содержимое большого котла, ввиду особой прочности почти сохранившего в ходе боевых действий форму, уже начало ароматно булькать и покрываться нехарактерными для еды цветами.
— Что это, Роки? — первой озадачилась Гаечка.
— Когда-то, — начал издалека мыш, — приходилось мне питаться в одной отдалённой провинции юга Франции. Стряпня, надо сказать, там… там… — он всё никак не мог приладить к поварёшке новую ручку, — отменная в части блюд, разогревающих воображение. Во-о-от… Словом, это надо пробовать…
— Роки, что это?!
— Да так сразу и не скажешь, что это… — замялся он.
— ???
— Уугуау! ы-ы-ы-ы-ы! — послышалось откуда-то издали.
— Да, милая, развяжи лучше вон Чипу рот. А мы тут ещё покорпим, поколдуем… — Его заглянувшее в котёл лицо исполнилось света, отражённого булькающей поверхностью, походившей больше на творческую интерпретацию видов Марса поздней кисти художника Серебрякова.
Изъяв часть грунта с марсианской поверхности да едва ещё не утопив при этом несчастную поварёшку, Роки набрался важности, необходимой для последующего опробования варева на вкус, и не успел толком внимательно к нему принюхаться, как рядом с котлом появился Чип, доставленный за рукав Гаечкой.
— Сейчас, сейчас… и ты это увидишь! — приговаривала она, разматывая бинты с его головы.
Покуда Чиповая голова обретала свободу, расставленные по окружности котла свечки отпустили себе фитильки, и нараставшее пламя их, словно восходящее медленно солнце, всё более уверенными красками изображало творящееся внутри котла цветопредставление.
— Ой, а что это? — вскрикнул Чип, чуть только разомкнулись его вежды.
Рокфор в это время заглотил как раз остывшего варева с поварёшки и, не нарадуясь в душе своим нынешним кулинарным успехам, деловито молчал.
— Так бы и оставить навечно как произведение анимационного искусства! — восторженно лепетала Гаечка, борясь с Чипом за то, кто глубже просунется головою в котёл. Игра была увлекательной, пока давно раздувшийся на поверхности варева пузырь не лопнул со всею своею пугающей силою. Чипу, как явному победителю, разумеется, досталось больше.
— И правда: раскладывать всё равно не во что, — сказал он, вытирая глаз.
Усталый мыш посмотрел на них, голодных, потом на своё бурлящее произведение и с какой-то пронизывающей грустью, возможно оттого, что было ему жаль пропущенной Дейлом сегодняшней встряски, промолвил, глядя в распахнутое окно:
— Да-а-а! Вернётся наш Дейл — ничему не поверит!
Вечер и ветер. И солнце в дыму ложащегося спать города. Блестит оно уныло надо всеми и словно плачет своим единственным тёплым глазом, уходя в новую ночь. Знает оно всю земную, чёрствую правду и ничего, бесполезное, не хочет поделать — вмешаться яростно, как подобает светилу, в мрак земной жизни и восстановить нарушенные законы справедливости. Видит и молчит, как неживое.
Дейл отвёл взор книзу, но и там не нашёл утешения. Опёрся о шаткий жестяной бортик лапою и положил на неё свою тяжёлую мыслями голову.
В затухающем небе, где уставший за день перелистывать давно изученные ветви да устилать дороги свежей, неистоптанной пылью сонный ветер уже еле передвигал облака; в небе бескрайнем — с чарующими, ясными высотами и свободой невесомого сообщения виделась лишь пустая даль и серый цвет. Пустые серые облака шли неспешно к югу, пустые серые птицы кричали в небе что-то пустое и бесконечно от жизни далёкое. Вразрез настрою метнулись только резво вниз две ласточки и пронеслись низко над поляною, полною последнего дневного света. Ветер принёс лёгкую прохладу, повеял вечерним духом, отогнав запахи светлого дня (первой исчезла бабулька, торгующая на аллее пирожками. — Прим. авт.), и подогнал тихонько в самые головы иссиня-чёрную тучку, похожую на белого, но немытого медведя.
— Ах… чистый воздух… — буркнул Дейл и зажмурился.
Ветерок всколыхнул его чёлку, составив разом все волосы кверху, и уложил аккуратно, волосок к волоску, гадливой причёскою пай-мальчика. А тот и не пошевелился, не взбил их, как всегда, буйным чесанием в весёлую копну, позабыв, как кололо его от всякой недоразвитой прилизанности. Теперь он растаял, ловя потоки ласкового ветерка, ещё не принуждающего зябнуть, — и это было единственным, что могло его сейчас хоть как-то успокоить.
Слышишь, Дейл, как шумит липа, как воет отзвук с улиц спешащих к кому-то реанимобилей, как писк бельчат тревожит слух, не знающих, когда вернётся мама; как ухнул вниз нелепый вяз, давно склонившийся к берёзе; как тихо ходит ветер меж кустов; как лампа начала зудеть, едва включили свет; и как дрозды не станут петь, которых больше нет…
«Как было можно так проглядеться? Не видеть ничего, живя бок о бок с такою тихой красотою? Странно как ведь…» — думал, не открывая глаз, Дейл, идущий навстречу печальной томной красоте, разыгравшейся ввечеру, и нашёл вдруг для себя лазейку в скатанном обыденном сознании, припрятанную Создателем Всего до случая, такого редкого и обманчивого.
Как всякий, по молодости не хаживавший по тропе своих же ощущений и относившийся к радости и счастью так, будто его можно схватить и убежать, не находил он отрады в тонких чувствованьях. Как-то, быть может, не желалось рассеиваться на пустяки, отдаваться сиюминутным, каким-то девчоночьим причудам — но разве довелось ли бы сейчас, не случись с ним ничего, услышать целую симфонию в одиночестве сумерек с солирующей тоскливыми поскрипываниями табличкой «В парке не курить!» на соседнем смолёном столбу?
Раскрыл он глаза, не зная зачем. Только что вдали сияла четвертинка заходящего солнца, теперь же мрак застил горизонт, заглотив и последний лучик, исчезнувший рассеянным в его безмерной пасти, оставя на тарелке неба расплёсканное зарево; но и его мрак поглотил с аппетитом. Так же в точности неожиданно, как потерялось из виду солнце, перестал Дейл чувствовать себя, как привычней слышать, человеком. (Вот ведь так даже в заходе солнца он не был до конца уверен.) Да и кем нынче себя чувствовать? Кто он теперь?
— Стоит мне только показаться, как все в ужасе разбегаются, будто прокажённый я… «Крякодейл! Крякодейл! Спасайся кто может!»… Слава богу, ночь близко: выйти будет можно спокойно… Кушать как хочется… — скулил он, пытаясь останавливать набежавшие слёзы. — Гаечка… тряпкой мокрой… — и уже, не удерживая шедшие изнутри ровные потоки рыданий, плакал, только тихо, как бы боясь нарушить тишины — верный признак умершей надежды.
Парк начинал пустеть, прощаясь со своими посетителями. Однако в обратном направлении, из города, под вечер стремились по домам целые толпы бегущих зверушек, в основном мышей, промышлявших днём в городе. Кто тащил домой добытый ширпотреб, кто катил головку сыра, птицы опять же, кто их разберёт, чего-то там несли, прости господи, в клювах.
Послышались близко человечьи шаги. Бурундук юркнул внутрь и притих. Следом на голову ему свалилась брошенная упаковка, и шаги, всё так же мерно раздаваясь, таяли до полного исчезновения. Выждав ещё немного, Дейл вылез из-под мусора и принюхался. В упаковке действительно оказался запавший в складку один невелик орешек, выковырив который, Дейл впервые за несколько дней подумал об удаче. «То ни копья, то вдруг алтын…» — грустно вообразил он и тут же опорочил меланхолическую сцену безудержным хрустом и чавканьем.
Растеревши недавние слёзы, он почуял неладное в желудке, подзабывшем уже, как выглядит нормальная еда, и завертелся на месте. Имело смысл порыться ещё в глубину, и он докопался в поисках съестного до самого дна помойки, где покоился испокон веку запревший, недочищенный апельсин, прилепившийся намертво ко дну и потому никогда, верите ли, не вычищаемый дворниками.
Секундное колебание — и горы мусора вновь его погребли, но всё равно вонь вырвалась неумолимая, так что Дейл, прикопавши протухший цитрус, высунулся головою наружу и едва отдышался. А восстановив потерянное было спокойствие, вновь облокотился на помоечный бортик и тяжело вздохнул.
Слёзы опять завелись на его лице. Лениво подбираясь к клюву, скапливались они у век, затем прокатывались по нему, как видно, с ветерком, тонкими вереницами по одной и, испытывая некоторый подлёт с завитого конца клюва, всё равно неизбежно устремлялись к земле. Да не слёзы это были — дождь начался.
Не поднимая головы, бурундук всмотрелся в небо. Сизая тучка наконец решилась необильно проистечь, и моросящий дождик, оказывается, прошёлся не только по носу. Ещё минут пять Дейл стоял, обтекая, и припоминал, как совсем ещё недавно все вместе бегали под точно таким же прохладненьким дождём, радуясь непонятно чему, пока не начал зябнуть и дрожать заметной дрожью.
— Чего в нём может быть приятного, дожде этом? — сказал он вслух, не особенно попадая зубом на зуб, впрыгнул внутрь помойки и захлопнул над собою крышку.
Припомнился нехотя после опасного для здоровья промокания положенный тёплый душ, оставшийся уж верно в прошлом; туда же канувший обряд, когда Гаечка появлялась в ванной и, смущённо отводя глаза, протягивала ему свежестираный, сухой полотенчик… До воспоминаний о разогревающих блюдах и напитках и укладывании в тёплую постель с грелкой дело не дошло.
— Гайка!.. — его настиг ужас. — Она же вместе с Чипом осталась… Такой случай он не упустит!.. А я… я… я пропал…
Тем же мигом крышка звучно распахнулась, и в помойку влетел незатушенный окурок. Бурундук как ошпаренный, с неизвестно откуда мобилизованными силами выскочил на поверхность.
— Сказано было: в парке не курить! — выкрикнул он отчаянно вслед быстро удалявшимся шагам и, подскочив к окурку, принялся его тушить.
Увы, было поздно. В помойке скопилось слишком много бумаги, чтобы какая-нибудь не загорелась, и, лишь напрасно обжёгши лапы, Дейл, задыхаясь, с трудом выбрался наружу. Накрапывающий же несильно дождик ничем не мог тут помочь, и Дейлу ничего не оставалось, как, захлопнув за собой помоечную крышку да обернувшись на разгорающееся бывшее и почти обжитое жилище, вовсю уже пускавшее щелями дым, пойти куда глаза глядят.
За три дня до этого он ещё ходил по парку, наивно пытаясь полагаться на старые знакомства, чтоб хоть где-то найти себе приют. Скорее, даже не наивно, а совершенно отчаянно, ибо не стало нигде места, способного сообщить ему утерянного чувства покоя. Нигде не хотели его принимать — и вдоволь насмотревшись, как захлопывались двери ровно перед его клювом, а не защищённые дверьми и засовами зверушки просто с воплями разбегались, Дейл не мог никак поверить в происходящее и уже насмерть перепугал полпарка своими неурочными визитами с умоляющими, как ему казалось, интонациями своих просьб, слышных и за сто шагов от источника этих скрежетаний.
Устал. Сел под лопухом, чтоб хоть как-то быть менее заметным, но окружающий мир был уже взбудоражен его появлением. За каждым почти кустом кто-нибудь да таился, и не менее сотни глаз пристально следило, куда же дальше двинется опасное чудище. Иногда, уверившись худо-бедно в безопасности, кто-то продолжал путь, но всё больше напуганные зверьки метались быстрыми тенями от куста к кусту, опасливо на всякий случай оглядываясь.
Дейл угрюмо за этим наблюдал, потерянно всматриваясь через поросли злющей непроходной крапивы на свой нынешний позор. Обманчивой оказалась картина о зверином добросердечии, какую он и многие другие до сего дня исповедуют. Не знал он, как растолковать неразумным, что стал он чучелом поневоле, а в душе своей ведь не сменился нисколько — так могло бы, если вдуматься, и с каждым приключиться, тронь только волшебную вещь случайно пальцем — внешность вообще обманчива — худо ли её поменять временно? Ведь лишь временно…
Как знать, может, какое из всех его заблуждений вдумчивому читателю и покажется разумным, только одно известно досконально: время бесконечно — а стало быть где временно, там и вечно.
Внезапно лопух хрустнул, лист его пробило насквозь и всколыхнуло. Дейл дёрнулся, первым делом вообразив, что его уже принялись закидывать чем попало и что надо бы скорёхонько удирать. К удивлению его, оказалось всё гораздо проще: упал вероятно оброненный лесной орех и, размозжась об лежащий на его беду камень, раскинулся скорлупками, одна из которых прыгнула бурундуку прямо в лапы.
— Еда?! — крякнул он, выходя из окоченения. — Где же ядрышко?
Оно и правда обнаружилось — грех было его не заметить. Откатившись поодаль, лежало теперь одиноко посреди дороги, прощаясь с последней надеждою на долгую жизнь.
Дейл сглотил слюнку. Было странно предположить, что нашлась какая добрая душа, сжалившаяся над ним и решившая его, страсть голодного, подкормить. Поэтому, не теряя времени, быстро засеменил он к аппетитной цели и почти уже дотянулся, как — шнырк что-то перед глазами! И вот она, голая земля, улыбается уже тебе лишь парой беличьих следов.
Бурундук стал, разинув рот, в трагическом обломе. Трагедь давали слишком часто в последнее время, и вся пасть его, как театр в день премьеры, была переполнена публикой: собрались, казалось, уже все возможные слюни; заняли все свободные места в отороченном нёбной мякотью партере, обоих рядах блистательно белого полукруга бельэтажа и балконах вместительных щёк. Увы, по природной слепоте не знающие, что будут нынче давать — сытную оперу или острую драму (да им, театралам, не всё ли равно!) — все они быстро окислились, когда выяснилось, что представление самым неэстетичным образом отменяется. Одной отвисшей капле, видимо особо чувственной, стало дурно и, оторвавшись со своего места на галёрке, она упала бесшумно в дорожную пыль и обезличилась. Прочих же владелец театра натужно и медленно собрал в просторное фойе и немилосердно разом поглотил.
Меж тем скоро сухой треск веток на ближнем дереве выдал мелькающую розовую рубашонку, скачками набиравшую высоту. Конечно, Дейлу она была хорошо знакома.
— И-й-ех!.. Ты, цедилка драная!.. — кричал ей вслед, когда, остановившись, белочка осторожно глянула вниз. Едва она просекла его внимание, как пулей взвилась ещё выше.
Тут впервые за многие дни Дейлом овладела ярость. Надо сказать, очень иногда справедливое чувство. Ни для кого не секрет, что и бурундуки умеют лазить по деревьям; вопрос, однако, состоит лишь в скорости. Если за абсолют брать беличью, то в среднем бурундучья составит где-то порядка
Очень плохо могло стать бедной белочке: в какую-то секунду раскрылись перспективы в виде навязчивых объятий дядьки Кондратия, удивительно близких и легендарных по силе, и, если бы не коварный сучок, предательски надломившийся под разогнавшимся Дейлом, угрюмый дядька непременно бы потискал её в своё бессердечное удовольствие…
Равновесие Дейлово скоропостижно нарушилось, за больно жидкий воздух в тот день было не уцепиться, потому падение его стало фиксированным в истории фактом. Летя вниз, Дейл не кричал и не ужасался, и вовсе не оттого, что жаждал скорой смерти, а бытовала в нём уже некая и весьма притом крепкая уверенность в то, что этот прискорбный для любого другого существа полёт аккурат вниз головою не может окончиться чем-либо для него худым. И верно: упав с большой высоты, Дейл плюхнулся в земь многократно испытанным, бронебойным клювом, так что тот и не треснул. Вылез только из образовавшейся ямки, отряхнулся, плюнул да пошёл восвояси.
Необходимо также отметить, что всё это было видено многими, отчего в рядах зверонаселения начало зреть смятение умов, вплоть до панических настроений. Слухи забродили самые фантастические: о падении на Землю живого метеорита, о нашествии мотыльковых слонов, о киборге, питающимся исключительно белками; припомнились подзабытые детские страшилки о летучем подзатыльнике и катящейся яме, зелёном ухе и жестяной клизме. Печально известный хорёк, раз уже изобличённый как подлый мистификатор, представился отцом Свистофором, подсуетился и двинул в массы новое апокалиптическое учение, причём, надо сказать, имел одно время некоторый успех, особенно среди кротов (хотя это легко объяснимо: подслеповатые, они всегда сильно полагаются на слух, а стало быть уж очень легковерны. — Прим. авт.). Так сей самосвят раскопал небольшую ямку, публично объявил её той самой, в которую упал живой метеорит, наносил в неё водицы из окрестных луж и принялся отправлять вокруг неё молебны и крестить в ней, как в иордани. Трудность всё ж для нового культа определилась, пусть и не сразу: под конец уже в яме такую грязь развели да намесили, что оный отец не смог устоять от объявления её благодатной и исцеляющей все болезни. Многие верили.
А что же с Дейлом? Да ничего пока хорошего. Мог он ещё попытаться поискать не видевшую его пока в новом обличии Фокси, правда не знал где. Она сама всегда обрушивалась ему на голову, а где обитала, он просто не знал, вернее до поры активно неинтересовался, несмотря ни на какие намёки и открытые приглашения. Потом, лучше же иметь последнюю надежду в запасе, этот неугасимый огонёк жизни, чем бездарно её израсходовать и тщиться насколько возможно долго тем, что есть куда ещё отступать. «С волшебством она знакома — вдруг сможет избавить и от проклятущего клюва?.. Нет, глупо. Причём тут она и её травки? Не стоит даже и искать» — так, по крайней мере, думал он.
Позавчера он приучил себя таиться. Выходил по одним ночам, а днями прятался, где получалось, и отсыпался.
Первым делом, придя немного в себя, Дейл начал мыслить. Это было трудно для него и вообще неспецифично, да уверенные очертания мыслей сами принялись носиться по виражам извилин взбудораженного мозга, внеся в сознанье душевный бурный непокой. Ведь что за бред: маску нельзя оторвать!
Правильное решение нашлось и без привычного Гаечкиного совета: нужны были инструменты. Специальные, разумеется. Пусть таких в природе и не окажется, но, как говорится, будем искать — и баста!
Под прикрытием темноты выступил Дейл в поход. Первой из намеченных целей, которую удалось взять без значимых потерь, была собственная мастерская, именуемая чаще просто Гаечкиной, что в действительности не отражало истинного положения дел, ибо для каждого там находилось работы. Впрочем, исторические названия тоже имеют свою прелесть, к тому же Гаечка числилась в мастерской материально ответственной и временами напрягала всех с уборкой.
Путь, как и следовало ожидать, не оказался крайне сложным, что было предвидено им с высокой точностью. Поэтому не истекло и двух часов, как прошёл уже все ловушки, любовно расставленные на него Гаечкой, которые он без труда заранее угадывал, потому что знал её давно как облупленную, со всеми её возможными хитростями.
Основною ошибкою в ходе приготовления к предполагаемому вторжению была недооценка интеллектуальных способностей противника. Незнание противника, его целей и планов — характерная черта всех гражданских служб и организаций. И не мудрено: командир отсутствует как класс, дисциплины нет, неуставные отношения свирепствуют, лапоприкладство, нет чёткой доктрины, боеготовность не определена, посты не выставлены, боевое охранение снято, отсутствие верности присяге и безобразная строевая подготовка! При такой диспозиции надеяться на какие-то ловушки — это явная преступная халатность и ничего более.
В частности, Гаечкой оставлялись свободные потайные ходы среди ловушек, специально прокладываемые ею на крайний случай, например если ночью приспичит оправиться. Не удивительно, что схема расположения таких ходов стала известна неприятелю, так как годами не менялась. В любом случае разведка у врагов работает на уровне и почему-то всегда выше всех похвал.
И вот он, противник в числе одного диверсанта, уже свободно расхаживает ночным привидением по занятому им помещению, стоит уже на пороге, уже заходит внутрь; вот, цепляясь за гвоздь, падает (ну, тут он и раньше падал — это за ловушку не считается); вырастает во весь рост над кроватью, где посапывает сладко беззащитная мышка…
Вот она — расплата за безответственное отношение к обороне, отсутствие дисциплины и проч.! Вместо дачи должного отпора она предаётся томной неге, улыбаясь в мирном сне во всю подушку, совершенно не ведая того, что длинные чёрные пальцы уже устремились к её горлу. Всё ближе они, ближе…
Но что это?! Пальцы почему-то не душат её, а, напротив, как-то ласково поправляют лоскутное одеяло и чуть поглаживают её рассыпанные золотые волосы. Решительно ничего не понимаю! Вместо того чтобы больно наказать её, как и положено в военное время, диверсант любуется ею, шепчет что-то украдкой и пускает тихую слезу. Затем подымается и уходит, не забыв снова случайно напороться на гвоздь.
Ладно, повезло на сей раз, а ведь могло и очень плохо кончиться! Видать, лишь учебной была эта тревога. Как говорится, мышь спит — помощь идёт.
Второй визит был нанесён Дейлом на кухню. В это трудно поверить, но холодильник, заряженный накануне под завязку, к утру подозрительно пустовал. Баночка морской капусты одиноко глядела из его лазоревых нутрей, не зная, куда бы деваться от такого пристального внимания, какой запустили «Спасатели» в холодильник поутру, добросовестно сделав зарядку, умывшись и начистив зубы по совету одного бобра, умевшего говорить на человечьем языке.
Далее он направился в общую с Чипом комнату, где пытался выковырить что-то из-под собственной кровати. Но Чип так неспокойно спал, чего-то всё крутился и нашёптывал во сне, что было трудно это сделать должным образом и с тем, чтоб не выдать себя.
А вот уже и главная, наконец-то, цель операции — мастерская.
Не стану описывать всех мытарств, которые вышли бы некрасиво в словесном исполнении — причём настолько, что впору уже бы отвести от себя все беспочвенные, замечу, обвинения в склонности к садомазохизму и сказать со всею прямотой: то, что вытворял Дейл со своим клювом, никакому описанию не подлежит. Но в общих чертах можно и обозначить пару фактов.
Мастерская в ходе недавних боёв не пострадала: в ней до последнего момента царил прежний порядок: каждая вещь помнила своё место, была в исправности и годной к употреблению. Картина вторая, открывшаяся добрым утречком взору несколько уже озлобленных удачным завтраком «Спасателей»: понятное дело, всё разбросано; пилы валяются грудой в углу, с выщербленными зубами и отломанными ручками; гнутые стамески, гвозди, клещи, свёрла; половинки плоскогубцев и ножниц; автоген с пустыми баллонами; молотки, сплющенные словно прессом, и многое, многое другое…
Как ни странно, никто не слышал никакого шуму, все дрыхли как убитые после трудов по приведению жилища в послевоенный порядок. Лишь на последнем этапе, разворотив последние тиски, что ставило последнюю, жирную точку на его бессмысленных стараниях, Дейл расслышал тихие шаги по коридору и тут же погасил свет. Вскоре стало различимо нараставшее свечение, поначалу слабое, — но свет, мерцая, зримо возрастал, тем самым приближая опасность, покуда не ворвался стремительно внутрь комнаты.
Это шла Гаечка со свечою. Она была в одной сорочке, и робкий её вид в свете покачивающегося на сквозняке пламени разоружал вкрадчивым и нечаянным обаянием, будто бы отворяемым только на ночь скупою богинею красоты для случайного, зачарованного наблюдателя. Всё тот же баловник сквозняк нежно развевал ей волосы, а губы её разомкнулись, желая нарушить тишину.
Дейлу страсть как захотелось выйти ей навстречу и кинуться к ногам. В такие минуты кажется, что нет ничего невозможного и безумство спасает от любой беды.
— Кто здесь? — словно боясь собственного голоса, спросила у тишины мышка и бросала вокруг взгляды, как бы не узнавая места.
Дейл отпрянул и тихо растворился в темноте.
А вчера ещё, в день до противного прекрасный, какие приходят к нам в непреложной последовательности, повторяющей досконально все самые опасные дни гороскопов на текущий месяц (так что хоть на улицу не выходи), — в день последней фазы луны и терпения, Дейлу стало невозможно худо.
Нетрудно догадаться, что спасения от утиных чар он не нашёл. Сидел теперь в своей помойке и не хотел выходить. Спать не удавалось, потому что ежеминутно гремела помоечная крышка, мучимая частыми воскресными посетителями парка, норовящими метать в помойку всякий мусор, к тому ж назло один непищевой.
Ощущение мира и себя в нём, прежде цветущем и величественном, растерзано ныне в клочки, в обрывки, в рваные ленты, в сломанный карандаш, с тупого конца обгрызанный детскими зубами; в мятые банки из-под газировки; в лопнувший шарик, ещё пяти минут назад бывший надувным и улыбавшийся широко намалёванной рожицей; в какие-то некогда важные листы бумаги; в подгузник, скоропостижно завершивший одноразовую жизнь…
Все эти никудышные, отмершие и отринутые подранки лишь способствовали такому настрою, когда злоба переходит на всё, что может быть видимо вокруг. И, высунувшись глотнуть свежего света и воздуха, Дейл впервые почуял, что сам свет его раздражает. Тут же получив по носу скомканной бумажкою, он проворно скрылся и долго не решался вылезать наружу.
До тёмной ночи было далеко, но и она уже не спасала ни от тягости проклюнувшегося одиночества, поглотившего Дейлову веру в себя; ни от чувства социального опущения, будто «Спасатель» — что нынче преступник, только под её прикрытием могущий обрести хотя бы видимость покоя и уверенности. Оставалось забыться и потихоньку деградировать в осознании того, что время неумолимо утекает, а выходов не видно никаких.
Что бродило в его голове сейчас, сказать трудно, но в направлении своём это были очень нехорошие мысли. Как никогда он приблизился к тому, чтобы смочь сделать гадость. Нет, не то, что он вытворял ежедневно над Чипом — такие невинные шуточки с плохими иногда последствиями, которые забывались назавтра же, потому что были не со зла и искуплялись с большою охотою.
Вспоминая о том, он криво ухмыльнулся, полагая всё то в далёком и безвозвратном прошлом, должном расступиться пред новыми импульсами жизни. На этой мысли он застрял, не зная толком, что бы такого свершить, и в нагнанном им самим же нетерпении уже не мог усидеть в четырёх стенах. Он вылез из своей помойки, на всякий случай огляделся и по-партизански, короткими перебежками направился в сторону города.
Признаться, ему было стыдно творить пакости в родном парке, тем более его уже знали в новом обличье, что могло повлечь за собою некоторые нежелательные последствия — не сейчас, так в будущем. За этим лешим и обратил он свои стопы к городу, как месту существенно более располагающему к похождениям нужной направленности и соответствующего размаха. Противу умиротворительного лесного покоя вперемешку с дремучим, размеренным и патриархальным укладом жизни парковых обитателей, город также привлекал массу других искателей приключений на свои разновеликие части тела, откуда обычно растут хвосты. Посему надежды отыскать там себе новое общество были небезосновательны, пусть и обещали связь где-то уголовную, зато определённость в жизни наступала разом и окончательно.
Что сулила ему подобная компания помоечного сброда и прочего асоциального элемента? А ведь можно было надеяться, что не подвернутся там сразу же под лапу никакие вредные чипообразные типы, вечно претендующие на лидерство, — и Дейлу повезёт стать главарём какой-либо шайки. А уж он-то как тогда…
От нежданного задора Дейла прохватило п
— Сам гадом буду, если не порву тебя пополам. — И знай себе его растягивает, насколько лап хватает. Червь пыжится, знамо дело, ответить ничем не может. Дейл всё злодействует в напряжении, а сам уже и думает: «А вдруг и правда порвётся?» — и пустил его, ужаснувшись не на шутку.
Обретя свободу, червь недовольно сморщился и как мог только быстро принялся уползать. Глядя же, как тот наивно искал укрытия под широким листом, Дейл на выдохе буркнул вслух:
— Живой, значит. — И чувство вины, досадившее его, потихоньку угасало.
— Ну какой из меня преступник? — вздохнул он, однако быстро нашёлся, к собственному воодушевлению, как всё представить: — Хотя это просто не мой масштаб — на всякую мелочь не стоило и внимания обращать! — мы та-а-акими делами ворочать будем!.. — Он проскочил через ограду и, очутившись на улице, продвинулся к ближайшему перекрёстку.
И надо же было так случиться в день выходной, по идее выделяемый для отдыха и культурного времяпрепровождения, что не все, оказывается, хотят отдыхать и расслабляться! Существует некая когорта злодеев, этим зело пренебрегающая и даже, напротив, весьма активно пользующая всеобщее расслабление в, так сказать, своё преступное удовольствие. И будь то прямая корысть или просто упоение хулиганской безнаказанностью — всё равно лучше дня не сыщешь.
Сначала просто доносились нечёткие голоса, потом знакомые нотки в них смутно разузнались, так что сердце Дейла ёкнуло, и, наконец, из-за поворота высыпала целая процессия. Стало ясно: что-то будет. Но чем ближе она приближалась и наглая физиономия Толстопуза всё более и более визуально расширялась, тем менее уверенности оставалось у Дейла в том, что выйдет что-либо путное. Попроситься в банду? Посмотрим…
— Да-а-а! Поневоле начинаешь понимать, как же далеко зашли люди со своим клонированием… — глубокомысленно сказал Толстопуз, подходя ближе.
Дейл, попытавшийся помахать всем лапой, застыл в нелепой позе и уже пожалел, зачем вышел им навстречу. Характерно, что злодеи его ничуть не убоялись, а, верно, ещё и не поставят теперь ни во что. Норов их известен.
— Что это: Мышекряк, Хорькогусь, Уткокрыс или, быть может, — тут кот заглянул существу прямо в глаза, — Крякодейл?
Дейл отпрянул и совсем сник.
— Я бурундук… — ответил он робко.
— Ага… Должно быть, австралийский сумчатый? — переспросил Толстопуз, оттягивая пальцем воображаемую Дейлову австралийскую сумку и запустив в неё рассеянный взгляд.
Вечно тормозные Толстопузовы соратнички оживились, но по природной туготе мозгов никак не могли постичь, в чём, собственно, была шутка. Они окружили чудн
— Чего встал на дороге, пугало? — кот плавно, но верно переходил в наступление, неспешно выдавливая его с тротуара.
— Я… готов пойти на преступление… — выдавил из себя Дейл и сморщился в попытке сделать коварное лицо.
Толстопуз прыснул: такого кадра стоило оценить. Прочие же злодеи бросили загадочно перемигиваться и чесать за ухом и, как по команде, ощерились на попятившегося уродца.
— Не может быть! — воскликнул притворно кот. — Не верю! Нынче никакой уткогрызун на такое не способен, — и, отвернувшись к дружкам, заиграл победно бровью, так что те воодушевились, видя доброе его настроение.
— Клюв даю на отсечение… — машинально ответил Дейл, не сразу сообразив, что ставит на карту.
Злодеи откровенно заржали, и под шумное одобрение окружающих Толстопуз схватился тому за клюв и трепал за него по всем сторонам с заметным наслаждением, покуда не надоело, чем довёл некоторых аж до противной икоты.
— А что ты можешь, дружок? — сладко молвил он, подступив очень близко.
Тот только и ждал приглашения, будто последнего на суде слова.
— Я умею злодействовать!!! — И, оскаля зубы, двинулся на них с выпущенными из ласт кривыми, во все стороны, когтями.
Только нагнал на них ещё большую умору — те, умирая со смеху, валились уже на пыльный асфальт — вид у Крякодейла был взаправду комический.
Не зная, куда деваться со стыда, он стоял, втоптанный в грязь ниже уровня самой смрадной помойки, готовый зареветь; и начал уже набирать в веки слёз, как пришедший в себя из истерики Толстопуз манерно отряхнулся и, в упор не замечая никаких вокруг крякодейлов, двинулся вперёд, а за ним и вся его компания.
— Ах, как прекрасен этот день! — на ходу простирая лапы к небу, воскликнул кот и, растянувшись в улыбке, сощурился на солнце.
— А может, возьмём его в качестве приманки, босс? — вдруг выскочил вперёд кто-то шибко умный.
— Не лезь под ноги, болван!
Эти три дня могли бы угробить любого — что там говорить о маленькой зверушке, не знавшей до поры самой малости беды! Оторванным листом блуждал он, гонимый ветром мыслей, по ночному парку, не останавливаясь ни на миг; лишь бы не стоять на месте, двигался вперёд, не зная куда и зачем.
Трудно объяснить, но в его бессмысленных на первый взгляд блужданиях выделялся стойкий элемент. Его на неуверенных ногах вечно приносило к старому пруду, довольно заросшему и намеренно заброшенному администрацией парка для того только, чтоб выпускники местной школы художеств имели возможность хоть где-то писать свои дипломные работы на тему «дикой природы». Других любителей пробраться поближе к нему особо не набиралось, кроме, конечно, детей, никогда ещё, как известно, не брезгавших приключениями, особенно ежели можно было бы свободно походить, где грязи по колено, и вылезавших на дорогу, в основательном довольствии демонстрируя родителям всевозможные разновидности репейника, налипшего на местами целой одежде.
Уток на пруду не было. Хватило одного появления обречённого Крякодейла, согласного уже пожить среди своих новых кряко-родственников, как те, побросав скромные пожитки, благодаря возможности свободно и быстро перемещаться просто улетели и в тот год не возвращались.
Приближаясь который раз к пруду, он мрачно его оглядывал и поспешно обходил стороною. С каждым отходом на душе его как-то становилось легче, однако быстро лёгкость улетучивалась, а через час-другой блужданий известный водоём вновь открывался его потушенному взору.
Судьба. Иного и не помыслишь, когда дорога сама указует тебе путь. Ничего не оставалось, как шагнуть вперёд, не сопротивляясь безнадёжными попытками уйти с пути, как видно, предначертанного судьбою. Вот он, песчаный эшафот, подъеденный тихой на вид водною стихией и со словно для удобства выпущенными перилами торчащих корней ближайших деревьев. И тишина…
Снизу с обрыва чернелась вода, спокойная в безветренном сне, что и будить её не хватило бы смелости — в час, когда вдруг находят мысли о неизбежности смерти. Весёлые днём камыши, заснувши, склонили свои головы и, даже не шурша, покачивали ими в такт ритму движения ночи, по отменённым для светлого дня законам немого кино, замедленного и чёрно-белого.
Крякодейл уселся на том обрыве, бывшем заметно выше его роста, и задумался о странности разнобоя предчувствий: «Здесь и утонуть-то нельзя: мелко больно. Пойти ли, что ли, дальше?»
В отрицание его слов воды внизу всколыхнулись, с плеском разошлись, и из глубин вынырнул какой-то нелепый водолаз в полном подводном облачении и почему-то с костылём под мышкой. В приветствии снял он свой чёрный цилиндр со шлема и, дружелюбно помахав костылём, оказавшимся на деле вострым трезубцем, принялся жестами завлекать Крякодейла вниз. Крякодейл же, закрыв на секунду глаза, с открытием их внизу уж никого не обнаружил, кроме прошлогоднего дубового листа, дремавшего на гладкой поверхности воды; в ушах только стоял не соответствующий видимой действительности плеск и стук нараставшего биения сердца.
— Кто знает, что у всех впереди?.. — прошептал тихо он и прыгнул вниз.
Пространство менялось, всё неслось галопом перед глазами, что и разглядеть ничего было нельзя. Вне времени не стало и звука, и цвет очень скоро поблёк и исчерпался до полной черноты. Прервался и ход ощущений и мыслей, как остановился сам ход всего, что могло когда-то двигаться. Настал абсолютный покой.
Но, как привыкают глаза к темноте, в сплошном абсолюте наметились очертания неведомых светил, известных только здешним чувствам. Раздался писк и вой, как защемлённый палец стало больно. Казалось бы, из ничего вдруг стало пусть не всё, но многое, и всё — уже иное. Среди всего неразомкнутого пространства образовалась точка. Она росла до величин нам хорошо знакомых, покуда не прочувствовала себя, наконец, Крякодейлом.
Полностью материализовавшись, Крякодейл поймал себя на мысли, что в каком-то фильме всё это уже видел. Это было удивительно уже тем, что сам он, кроме боли в ушибленной коленке, нашёл себя по-земному привычно и теперь вовсю разрастался мыслями. Далее, по сценарию, нежный закадровый голос должен был нести сакраментальные речи и зазывать на вечное поселение в рай. Как ни странно, голос молчал, точно доказывая и без того известный факт, что в кине всё вечно врут, идеализируя довольно невесёлые картины перелётов из одного мира в другой.
Однако что-то не происходило дальше ничего, что даже, уж не поверите, стало просто скучно. Открывать глаза было страшновато: мало ли чего ещё увидишь в совершенно пустом пространстве! Но каким-то боком в воскресший во всей полноте разум вскочила идея, ошеломившая его всего.
— Грехи! грехи, проклятые, держат…
И правда: некая тяжесть, несмотря на лёгкость и плавучесть состояния, не разрешала ему двинуться с места, а лишь крутясь, едва ли можно было ощутить себя свободным в перемещении. Мысль, оказавшаяся верной, дала немедленную волю лапам, в судорожном движении ставшим перебирать все его грехи, увешивавшие сплошь всё его астральное тело. Их неведомо откуда набралось так много, что лап уже не хватало: грехи лились зловонною рекой, просачивались сквозь пальцы — и уже казалось, что все нечистоты мира выплеснулись ему на голову. Но Крякодейл терпел; он понял, что в потоке этом может-таки продвигаться, что нисходящие грехи не тянут его вниз, что вверх по ним взбираться есть стремленье, — и он спешил наверх, как будто сверху был конец всего пути. И вот он близок был, конец; да вот грехи всё вязче, тяжелее, и нету сил уже грести.
Умазанный весь, Крякодейл словно очнулся на полдороги, когда залитая в нос греховная жижа была оттуда срочно вычихнута. Что-то было в том сугубо прагматически неастральное, неприличное, я бы сказал, для благоговейного мистического настроя, последние минуты надёжно им владевшего, причём настолько, что, протерев на скорую лапу глаза, Крякодейл всмотрелся в вокруг происходящее и…
Надо ли описывать то удивление, которому не найдётся адекватного натяжения лицевых мышц? А Крякодейл испытал именно такое, вполне чётко различив в увиденном всё тот же пруд, у берега которого он усердно копошился, преодолев и не сказать по мелководью, скорее по мелкогрязью, целых два метра на пути к вожделенной суше. Читая в окружении своём признаки сугубой реальности, в том числе кучи грехов, нагреблённой под себя, в материализованном воплощении ставшими удивительно похожими на замешанную в густом иле зелёную тину, от следов которой теперь сложно было избавляться, он приподнялся и сел в недоумении, где нынче находится.
— Если я умер, тогда, должно быть, лишился бы тела, а стало быть и… клюва?! — воскликнул он и, придавая лёгкость новым мыслям об обретении себя, вскочил, разбрызгивая тину по округе.
Но мысли мыслями, а лапой-то проверить уж куда вернее…
— Чёрт! Торчит, подлюка… Так, значит, я жив?! — голосил он, не зная, чему больше радоваться.
Однако бывает и так, что достаточно радостные мысли порою обращаются в свой обратный, первоначально мрачный вариант: дескать, и ставшая немилой жизнь не хочет с тобою расставаться, возвращая в продолжение мучений, и клюв треклятый вряд ли сделает её светлей. И вот уже сомнение нашло, что вдруг душа его сама, не только тело, прошла сквозь превращенье в Крякодейла, и стало быть не может он ни называться больше Дейлом и ни пред богом предстать в своём начальном виде. Всё, каюк!..
И самая последняя травинка, замершая, казалось бы, в ночи, уж твёрдо знала наперёд, где жизнь, где смерть, а где и заблужденье, — да станешь ли сражаться за право быть умней бурундучка, заблудшего в потёмках пусть надолго?
— Глупый, глупый! Не для того ты здесь… — шептало всё ему вокруг.
— А? — вертел он головой, беспомощно по сторонам взираясь.
Весь пруд и впрямь преобразился под светом вышедшей луны — и мог ли депрессивный Крякодейл не впечатлиться враз виденьем этим?
Как свет едва ударил в пруд, всё ожило и завертелось. Деревья заходили взад-вперёд под ветром, тишь слегла, ворвался в уши звук скрипящий, и вновь раскрылась красота ночного неба, чтоб с высоты его скользило эхом:
— Глупый, глупый!
— Где жизнь, там свет? — спросил у неба Крякодейл.
Ответом стала тучка, закрывшая случайно месяц.
— Где жизнь, там тьма? — И месяц снова выплыл.
— Не жди погоды — просто действуй… — очертилось словно в голове его, и сам он начал ощущать поболе ранее уже знакомого.
От сердца к каждому предмету быстро протянулись нити, и разом стало можно знать, что думает о нём пылинка, и дерево, и этот прудик. Скоро нити все сплелись в одну большую косу, и мир открылся весь пред ним в красе необычайной, что было невозможно без напряженья оторваться в стремлении отринуть взгляд и обратить его на берег противоположный, куда потоком мыслей он прибит был вскоре.
Луна погасла, словно отключили, и берег тот был тёмен. Крякодейл поднялся на ноги и, волоча с собою тину, пошёл вперёд, как будто грешный к свету искупленья. Ведомый чем уже не знаю, дошёл он до глубины, поплыл, очистившись почти от грязи, и вышел н
То была не та доска о двух ногах, чьи очертания по совокупности во тьме не стал бы воспевать никто из существующих поэтов, — то был большой алтарь, усыпанный цветами. И посреди него чернелась тень, в молчании своём задумчиво глядела — куда-то, не сочтёшь куда. Тут Крякодейл оторопел, застыл в движении, когда нельзя не испытать священный трепет, и лишь крутил в мозгу навязчивую мысль: «О боже! Кто здесь? Ангел? Или…» — он отшатнулся и забыл о всём.
В тиши вот только ничего не происходило: фигура иногда покачивала головой — и, лишь когда она, подняв цветок один небрежно, метнула его в ночь, до Крякодейла начал доходить рассудка небольшой приветик. Он выпрямился, вновь согнулся, припомнив, что голос бурундучий — старый свой — ему, пожалуй, уж не слышать никогда. И через шёпот тонкий, ища какие мог найти посредством клюва своего тон
— Вы здесь… вы за мной пришли?
Фигура вздрогнула, лишь сейчас заметив нарушителя своих раздумий одиноких.
— Я виноват, оплошность допустил… но ведь так можно, чтоб назад?.. Чтоб возвратиться к жизни?
— А знаете, — чуть помолчав, неожиданно даже для себя самой ответила фигура, — и я бы дорого дала за возвращенье к жизни.
— Так… вы тоже???
— Нет, — всё так же неспешно она отвечала. — Назад жизни нет. И не было. Вот если бы впереди… — и через вздох добавила: — А лучше сызнова…
Хватило обмолвиться парою слов, давно не слышимых и не говоримых не то что по душам, но и в простом привете, чтобы в Крякодейле развилась такая жажда жизни, какой смел
— Ну как же? Разве же нельзя пытаться всё пересилить и преодолеть?
— Да если б даже всё зависело лишь только от меня одной…
— А от кого же? Тут кто-то есть ещё?
— Есть… бывает… но скоро убывает.
Он обходил кругом, садился рядом и снова начинал вещать:
— Я погиб, потому что глуп был, не ведал, что просто иногда творю, хотя и в малой толике того, что можно было в жизни рассмотреть, уж следовало разобраться и понять, увидеть и… любить.
— Любить?
— Да, любить. Вам это не знакомо?
— К счастью. Или к горю — наверно, так. Когда теряешь всё, уж безразлично. Но вы так это… произнесли, что показалось, будто светит солнце…
— Птицы на ветвях щебечут… — проговорил он в тон.
— Да, да!.. И ветер сердце теребит.
Они посидели ещё молча, всё думая каждый о своём, и не могло быть видно, как незнакомка тихо улыбалась.
— Он меня и погубил, — свернула в грусть она.
— Кто? Ветер?
— Да нет же! — она дыхнула смехом и продолжала, плавно переходя обратно в грусть: — Мой друг. Из-за него тут я и погибаю.
— Странно. Друзья на то — как сказать? — чтоб помогать друг другу. Приятные и важные дела вести; всегда опять же вместе… — сказал, прервавши он дальнейший вздор о прочих идеалах, припомня сразу, где сейчас его друзья, а где он сам, и почему притом же.
— Всё это так, однако; но чтобы вместе… этого не наблюдалось.
— Тогда какой же это друг?
— Вы его не знаете. Он чуден, он как тот же ветер!
— Может, это он и есть?
— Пусть так. — Она привстала. — Но их не перепутать: мой ветер мне не может изменить.
— Вас предали?
— Он?.. Так просто не могло случиться. Ведь, чтоб предать, сначала надо бы нарушить клятву; а где ей быть, когда он просто…
— Вас не любит?
Она осела на скамейку вновь.
— Я знаю это, но… поверить не могу.
Крякодейл молчал, и было тут о чём подумать.
— А часом он не бурундук?
— Да. Как вы угадали?
И тут ему уже представилась картина, как прославленный повеса Чип (а кто ж ещё?) стал причиною ещё одной невинной жертвы. Впрочем, так чтоб умереть — лишить себя из-за него, понятно, жизни — это как-то чересчур. Бывало, буча затевалась, гадко мстили, писали письма с матерком, но смертью чтоб кончалось дело…
— Его зовут, наверно, — он заволновался, — Чип?
— Вы знаете его?! — Она опять привстала.
— Ну-у-у… — и отвёл глаза, как будто в темноте это имело смысл.
— Да нет, не он. Но вы почти попали. Это Дейл. Его вы тоже должны тогда бы знать.
Что сейчас творилось с Крякодейлом! Конечно, он уже не слушал дальнейшие рассказы незнакомки про то, какие чувства пылают в ней к нему (как образу, ушедшему в былое). Всецело им владела мысль, что он кроме себя ещё одну живую душу уморил. Бог весть, но так же, как себя, совсем, наверное, напрасно.
Они искали глазами друг друга, но в темени свернулось всё в единый ком, до последней минуты твёрдо державший их во взаимной невидимости. А когда вышла из-за туч полная почти луна, равномерно их осветившая, обоим стало не по себе.
— Крякодейл?! — вскрикнула Фокси.
Сделав ещё несколько предупредительных кругов над прудом, мышка приземлилась на недавно покинутое место. Жуткое существо всё так же сидело на скамеечке.
— Летим! — крикнула, подлетев к нему, она.
Крякодейл печально оглядел её.
— Летим ко мне, говорю! Сейчас гроза начнётся — чего под дождём мокнуть?
— Я не умею… не умею летать.
— М-да. Странно: мне рассказывали… А-а-а! А я-то думаю, что это ты за мною не гонишься?
— Зачем же мне гоняться?
Фокси пожала плечами:
— Хм-м… Может, ты не настоящий Крякодейл?
— Может, и не настоящий.
Она всё ещё недоверчиво медленно подбиралась ближе.
— Разве ты не говорил, что совсем один?
— Говорил.
— Что дома у тебя нет?
В ответ он лишь вздохнул.
— Ну… ежели ненадолго… можешь пожить у меня.
Что-то очень странное было в этих словах. Крякодейл не мог и помыслить ни о чём подобном и, что особо, увероваться в одной, так и не определившейся для него детали.
— Ты сказала: пожить?!
— Ну-у-у да… — где-то до неё стало уже доходить осознание некоторого неудобства таких предложений. — В общем-то…
— Постой! Погоди! — он завертел, зажмурясь, головой. — Именно пожить?
— А что? — мышка уже просто оторопела, сообразя, что в ней могли заподозрить самым банальным образом гулящую.
— Пожить???!!!
Стал накрапывать дождик, нимало не замеченный поначалу парой, сидевшей в крайнем и взаимном шоке на скамейке за серебристою ивою. Не станем особо упирать внимание своё на состояние погоды, в тот момент начавшей демонстрировать не самое лучшее из своих проявлений, и затягивать эту сцену, могущую остаться незавершённой — застывшей, скажем так, в веках — и дадим Крякодейлу наконец отворить клюв.
— Ты говоришь: по-жить — так, значит, ты не умирала?
— Кто умер? Ты чего? Я полна жизни! — она как очнулась. — Ты, я смотрю, тоже как вроде…
— Может, тебе это только кажется?
— О господи! Да ты никак болен?
— Может быть… Лучше же быть больным, чем мёртвым, а?
— Ох ты боже мой!
— Вроде бы ты говорила, что лишилась жизни из-за Дей… в общем, одного бурундука?
— Кто? Да что… да ты меня совсем запутал!
— Я сам запутался совсем…
— Идём, по дороге поговорим ещё. — И она увлекла его за локоток.
Красавица и чудовище — что их могло связать, как не игривая случайность? За летучей мышью в прошлом не наблюдалось никем той породы извержений доброты и гостеприимности, в какую она ударилась сейчас, в уютную, несмотря на подходящую грозу, ночь. Хотя и наблюдать-то за собою она никому особо и не позволяла, доверяясь лишь хорошо проверенным (хотел сказать: агентам :o) друзьям, но и от них тщательно скрывала потайные уголки своей жизни, не оставляя и лазейки для откровений личного и сугубо сердечного разговора — лишь в своих сокровенных мечтах мостя широкую, в три полосы, дорогу к сердцу «одного бурундука», для которого всегда была готова не то что лазейка — парадный вход с резным крыльцом и томной атмосферой (правда, по невостребованности он был наглухо забит гвоздями. — Прим. авт.).
— Да-а-а! Я тебе наговорила тут всего…
— Хочешь теперь меня убрать, как опасного свидетеля?
— Тьфу ты! Скажешь тоже!
— Ведь так всегда поступают…
Мышь остановилась и пристально вгляделась ему в глаза.
— Чего ваньку валяешь? Думаешь, если всяких пакостей понарасскажешь, то я поверю в то, что ты — Крякодейл?
— Да я правда Крякодейл! — сказал он более уверенно, начиная соображать, что представляться Дейлом перед ней нельзя ни по одному пункту. — Просто в кине всегда так бывает.
— Ах, в кине! — Она тогда расслабилась и повеселела. — Только телевизора у меня нет, и… вот интересно, у тебя откуда он был?
— Да как тебе сказать, Фокси…
Она живо на него обернулась.
— Ты знаешь, как меня зовут?
— Э-э-э… ты как-то сама проговорилась, — неумело соврал он.
— Да разве? Не помню такого…
— А куда ты всё меня ведёшь?
— Странно. Ты как-то выборочно запоминаешь. Мы ко мне идём. Это здесь, недалеко: мы почти что у цели.
— К тебе? Нет, я не пойду. — Он упёрся и встал упрямо.
После начавшихся раскатов грома и протёкших небес такой финт выглядел потрясающе для впечатлительной Фокси. Начиная с того времени, как она повторила петлю Примакова и вернулась к роковой лавочке у пруда, мучимая подозреньями и защемленьем чувств, крайне тонких и мистических, мышка пришла к тому, что ничего не понимает уже в жизни. Повзрослела, скажу откровенно.
Вся комната оказалась сплошь завешенной множеством рисованных портретов, выполненных угольком на случайных обрывках бумаги, несходного формата и разного приложения стараний, вплоть до вопиющей небрежности (насколько вообще хорошо можно было выучиться рисовать крылом. — Прим. авт.).
— Это всё он — тот самый Дейл, — Фокси поспешила объяснить явную портретную повторяемость в композициях. — Правда красивый?
Её слова звучали с такой гордостью, что было бы неловко ответить: нет, но Крякодейл почему-то проглотил язык и лишь, поражённый, озирался.
Он никогда не был здесь, в храме культа своей личности (или навсегда не своей?), потому и совокупное впечатление было для него ошеломляющим.
А как бы ты, дорогой читатель, уж не проникся тонким чувством, когда б увидел где своё и без того для себя редкое изображение в виде заправской иконы в картонном киоте со всеми каноническими атрибутами: нимбом, надписью «св.Имярек» и подвешенным подобием лампадки с торчащими изо всех щелей тлеющими палками-вонялками? Да ещё местный служитель культа отрешённо прикладывался бы к ней губами?
Когда взгляд Крякодейла поднабрался смысла и перестал блуждать хаотически, желанию его утвердиться на каком-то из рисунков неожиданно помешала сама Фокси. Она загородила рисунок собой и, чуть замешавшись, пояснила:
— Ну-у… это я не могу показать, — и спрятала рисунок за шкаф.
Что-то было, видать, не совсем приличное.
К слову сказать будет, с этого примерно времени Фокси без прошедшей боязни уже смотрела на своего ненарочного постояльца. Многих же его кошмарный вид заставил бы содрогнуться, увидь вблизи себя такое чудище. Впрочем, и она, поначалу видавшая его лишь в полутьме ночной, в которой, как известно, всё видится не так, а как, скорее, хочется увидеть… — так вот, зажёгши свет в своей прихожей, мышь едва не лишилась остатка истрёпанных за день чувств, когда увидела вошедшего за нею Крякодейла. Это был удар в некотором роде отрезвляющий от радости набежавшей было романтики, и её первый налёт выродился в мутный осадок, который, как говорится, и остался. Благородство её подтаяло до форм благотворительности, вынужденной больше нормами приличия, раз сама зазвала к себе его на постой; хотя Фокси ещё и не раз подумала, чтоб выпихнуть это чудовище обратно на улицу. Тем более что само оно стояло, не зная, куда бы деть свой взор, и только переминалось в дверях с ноги на ногу.
— Ты бы умылся, что ли? — несколько резко она его осадила.
Крякодейл вгляделся в придвинутое ему зеркало и обомлел. Нет, конечно, примерно он представлял себе нынешнее обличие и давно не сомневался в своей «природной» красоте как средству отпугивания ворон; однако, как говорится, лучше же раз увидеть, чем сто раз представить…
Он смотрел и ужасался, а в ответ потузеркальный Крякодейл отвечал полной взаимностью и синхронно шевелил волосами на голове.
— Ну, вот и я говорю: мыться надо хоть иногда. Ванная вот там, — летучая мышь указала ему, приходящему в себя, на небольшую дверь и ехидновато добавила: — И пугаться тут нечего.
Крякодейлу не оставалось ничего, как подчиниться и, по возможности не оставляя следов на полу, поплестись по указанному адресу, откуда после получасового гремления тазами он вышел чистый и насквозь пропахший хвойным шампунем.
— Ну, здравствуй, дерево! — сказала она тем же неодобрительным тоном и испустила довольно косой на него взгляд, не надеясь уже на то, что хотя бы капелька растраченного целебного шампуня ещё осталась в пузырьке.
Стоящий рядом пытался улыбнуться, действительно немного от мытья взбодрившись, но лишь исказился в ужимках, ибо пустой желудок его, нежданно проснувшийся, вспомнил, как ужасно голоден, и принялся исходить такими острыми позывами, что Фокси, глядючи на корчившегося Крякодейла, вновь проявила сострадание и повела его на кухню, где среди всяких баночек и скляночек с разноцветными жидкостями, теоретически, могла оказаться и еда.
— Не трогай ничего. Несъедобное это… А вообще — чем питаются крякодейлы? — спросила она, вдруг с замиранием сердца вообразив, как сама могла бы пойти ему на поздний ужин.
— Чего едят?.. — замялся он. — Ну там чипсы можно…
— Крякодейлы питаются чипсами??? — вытянула она, искренне недоумевая.
— А что такого?
— Да так… — расслабилась она. — Нету у меня чипсов, есть немного хлебных палочек.
И, видя, как тот закивал головою, навалила ему полную тарелку из старой, ещё с прошлой осени завалившейся за холодильник коробки и найденной при большом удивлении накануне. Гостевой мутант набросился на них так яро, что Фокси вскрикнула, напрасно только что расслабившись, и сидела эти немногие секунды, что ушли на поглощение, в тотальном оцепенении накрывшись с головою крыльями.
— Я и тарелку могу помыть, — сказал он, на глазах добрея.
— Ага… — очнувшись, показалась она одним глазом из-за крыла.
— А я думал, летучие мыши спят, вися вниз головой… — озадаченно произнёс Крякодейл.
— Да-да, и в ночной тиши пугают одиноких прохожих, желая их свежей кровушки… Меньше ужастиков надо смотреть! — неожиданно строго отрезала Фокси, не отрываясь от встряхивания одеяла.
Её нисколько не пугала ни чья дремучая дикость, ни межвидовые предубеждения (а равно и прочие), но плохо взбитые подушки доставляли всегда столько неприятных ощущений шее, что отвлекаться на всякие вздорные разговоры было сейчас ни к месту, ни ко времени. Только пыль стояла столбом…
— А ты спать не собираешься? Или, так, погостить зашёл? — И, не отвечая на крякодейлье мычание, вынула из-под шкафа надувной матрас, который он тут же узнал по старым пляжным воспоминаниям и попыткам его утопить.
— Я… пойду, — взяв резиновое изделие, сказал тихо он. — На крылечке, если позволишь, надую и лягу. Привык я на свежем воздухе; и потом, всё равно: дождь-то кончился — грозы не будет.
— Иди, — сказала Фокси равнодушно, если не сказать облегчённо.
Через несколько минут, когда уже рассвет забрезжил и самое время было бы окунуться в нежный сон, раздался взрыв: матрас лопнул-таки, дав ранним пташкам лишнюю возможность вволю покаркать и потрепать крылами. Фокси подпрыгнула на постели; проклиная эту ночь, признала конец своему дому как обители спокойствия и умиротворённого одиночества и, завернувшись в три оборота одеялом, проникла головою глубоко под подушку. Только сон не шёл. Или проходил мимо, не задевая своим бархатным покрывалом и тени безропотно ожидавшей его летучей мышки, унося последние краюшки её покоя далеко за моря, где, наверное, был кому-то более нужен. Ожидаючи его, она всё больше находила, что постоялец её всё же возбуждает в ней невольные опасения.
— Запереть, что ли, дверь от греха подальше? — подумала мышка и хотела было встать, да сон неожиданно навлёкся и увёл её другою дорогою, где в переливе тягучих слов и мелькании мелодий она всё ж таки заснула. Правда, надолго ли, сказать нельзя — а лучше бы совсем не засыпала, как думала потом она сама; хотя та мысль, как и многие до гениальности простые, пришедшая ведь именно во сне, гласила: «День на дворе; все мимо ходют, смотрют — а у меня-то на крыльце…»
Стремглав она вскочила, толком не проснувшись, и оказалась у двери. За приоткрытой дверью было солнце, мелькали по зенитам птички, и у самых ног, завёрнутый в матрасе, свернувшись на крыльце, как верный пёс, калачиком, спал он — всё тот же Крякодейл. Фокси подёрнула плечами, коснувшись утреннего ветра, и, понадеявшись на крепкий крякодейлий сон (есть повод для зависти), одним махом затащила его на матрасе в прихожую. Теперь можно было выдохнуть, на всякий пожарный запереть наглухо дверь и, упав на кровать, тотчас забыться, что в доскональной точности и произошло.
Этой же самой ночью, в час, когда чрезмерный храп преодолевает всё, разве что кроме скорости звука, Чипу снился сон. На первый взгляд бы вроде ничего — вполне нормально для существа разумного и даже где-то рекомендуемо — но сны в последнее время шли какие-то не в меру тревожные, переполненные драматизма и травматизма, что и неудобно как-то называть их снами. Бурундук теребился и трепетал, подпрыгивал иногда на кровати, рассматривая и переживая очередной ужастик с непосредственным своим участием, просыпаясь на утро совсем разбитым и подчас негодным для «спасательского» ремесла. Кое-что из этих снов пошло бы на ура в любом кинотеатре мира как самое злостное гипер-порно-киллерское представление; однако тому, что завораживающе смотрится с экрана и о чём судачат опосля просмотра, бывает, что и годами, даже создаются фанклубы и пишутся бесконечные продолжения и ремейки, — вот всему этому народиться Чип самым авторитарным образом не дал. Временами он по полчаса по пробуждению сидел на кровати, клацая зубами и трясясь всем телом, пока ощущение опасности не проходило само собою. Несмотря на силу впечатлений, он как-то не спешил делиться ими ни с кем, уж не говоря о том, что даже не обмолвился никому, что с ним вообще творится.
Он лёг в постель, не зная, стоит ли ложиться. С первых же минут сна стало ясно, что недавнее появление Крякодейла не осталось без внимания внутримозговых кинорежиссёров и новая их лента окажется не слабее предыдущих. Ему показалось, что он проснулся — и в том же соцветии чувств, что и был, когда ложился. Чип оглядел полутёмную комнату и опал обратно головою в подушку.
Шелест. Или тихий звон? Чип прислушался, но не мог разобрать, какие силы могут его вызывать. Он вытянулся, пытаясь разглядеть, не прячется ли кто за шкафом. Как вдруг:
— Чи-ип? — грянуло над самым ухом.
— А-а-а! — Чип машинально отскочил и вжался в пух подушки.
Как проник сюда этот Крякодейл, да ещё в каком-то дурацком балахоне, в нелепой бороде по пояс и с посохом а-ля «Маг третьего уровня»?
— А тут, Чипуля, нет никаких недоразумений. Просто пришёл я по твою душу.
— З-зачем это?
— Понимаешь, дружок, Царь Мёртвых призывает тебя.
— Как же так?!.. Я юн, только жениться собрался…
— Жениться? Нельзя тебе.
— Но почему?
— А судьба, мой дорогой. — Видение докоснулось своими холодными пальцами бурундучьего подбородка. — С нею шуток не выходит.
— Мы помолвлены уже… — залепетал подавленно Чип.
— Да?!
— Вроде…
— Уже и не помнишь, что ли? — видение давило его громогласностью.
— Нет… да… то есть нет.
— Угу. Посмотрим в Книгу Судеб.
Видение заглянуло в дряхлую сумку, висящую у него на плече, и долго в ней копалось, кряхтя и ворча неизвестными словами себе под нос. Наконец, на свет появился толстенный том, весь пыльный и местами изъеденный временем.
— Та-а-акс, бежим по оглавлению, — молвило оно, листая книгу. — «Бурундуки: Чинарик, Чинушка, Чинь-Пинь, Чиполино, Чиркаш…» Чо-то нету. Ах, вот! «Особые случаи». Да, тут есть. — При этих словах Чип начал сползать вниз по спинке кровати. — Ну что же? покажу тебе твою судьбу, коли не веришь.
— А? — Чип встрепенулся, тараща глаза.
Взор его бессмысленно ходил по бесчисленным рядам диаграмм и графиков, окаймлённых чудн
Чип ничего не понимал в блок-схемах, посему ещё более скуксился.
— Ромбом обозначается оператор выбора ключевых поворотов жизни, — начало гнусаво объяснять видение. — При выполнении условия, обозначенного внутри него, идём в направлении судьбы по стрелке «Да». Видишь стрелку?
— И-и?
Видение перелистнуло страницу.
— Так, это потом, а сейчас гляди на случай, когда «Нет». — Видение строго поглядело в сторону Чипа, едва живого и туго слышащего. — Слышишь, нет?
— Да. Нет. — механически ответил тот.
— Угу. Значит, смотрим «Нет», — и видение углубилось в расшифровку: — Так, друг мой, у тебя тут всё в цветах и нескончаемом счастье! Когда «Нет» — жизнь твоя как нельзя более длинная, — оно приложило кривую, служившую также закладкой жизнемерную линейку к размалёванной странице, — до ста лет с хвостиком. Плюс коэффициент удовлетворённости прожитой жизнью — о-хо-хо! —
Чип, выслушивая более чем внимательно, сглотнул, всё ещё не понимая, в чём же тут для него состоит опасность. Видение же продолжало:
— А ты, дружок, не расслабляйся. Это путь, как я понимаю, тобою отринутый. Вот гляди, к чему приводит — неизбежно, заметь! — решение пойти по направлению выбора «Да», — и перелистнуло ещё страницу.
— Что это? — промямлил Чип, вглядываясь в единственный увиденный на ней схематический рисунок.
— Руническая подпись гласит, что это гигантская мясорубка кустарного производства. — Видение смотрело на бурундука неотрывно, словно желая, чтоб тот сам догадался, какое значение на последнюю страницу судьбы может оказать пусть кустарная, но таки мясорубка.
Бесполезно. Чип бессмысленно моргал глазами и всё подавленно мямлил:
— Это я? я?
— Да, в случае выбора направления «Да». Тут ещё помета: «Вещдок. Архивный номер
— Тут явное указание на брак. Ну, оно и понятно, к чему это вечно приводит… Итак, изображено два пересечённых, типично свадебных кольца; одно странное, такое в виде знакомой какой-то штучки… Не разберу… то ли шайбочка какая, то ли… как там бишь её? Шестигранная такая…
Кабы сны у бурундуков могли быть цветными, то со всей явью можно было бы не напрягаясь различить новый оттенок на Чиповом лице — но сказать в точности, что за цвет, думаю, никто бы не решился.
Всё чем-то гремя, видение копалось в своей безразмерной сумке, в итоге выудив какой-то ошмёток с биркой «№
— Вот и решай теперь, по какому пути идти. Как говорится, направо пойдёшь… — Видение ухмыльно подмигнуло ему. — А это тебе. Теперь, когда ты знаешь алгоритм своей судьбы, это ни к чёрту не нужно. Дарю, женишок. — Оно сунуло очумелому уже Чипу в лапу сей фрагмент и потерялось мгновенно в воздухе.
Пробуждение не заставило себя ждать. Сквозь продранные веки показалась комната, в точности та же, что и виденная во сне, да как бы сном вся завешенная, до самых потолков наводнённая духами потустороннего мира, так что порогу чувств, завышенному на время сна, нельзя было снизойти до уровня обыденного бодрствования. Бурундук вскочил и осел на постели, совсем не ведая, где находился: во сне или наяву. Хотел было что-то произнести, да связки не послушались, а уши не хотели ничего больше слышать.
— Чип! Ты проснулся… — для него как будто этими словами очертился мир, пропавший ненадолго из сознания.
— Ты так кричал! Я боялась, не заболел ли ты…
Чей-то до боли знакомый голос. Только сейчас Чип понял, что это говорил не он. Более того, можно подозревать, что это была она.
— Чип, что с тобой? Почему ты молчишь? — голос за кадром начал волноваться.
А он не мог ответить, потому как вся действительность сошлась для него сейчас на одном проявившемся предмете, который он всё так же сжимал в лапе и который не было сил отбросить, да и после пережитого — уж незачем. Чип не мог разглядеть — глаза померкли — зато самой ладонью было можно с трепетом ощущать эти пальцы оторванной ступни, их нежную мягкость, коготки…
Пальцы внезапно зашевелились… Они были тёплые, как живые и, что казалось убийственно жутким, очень ласковые. Может, не стоило их поглаживать? Вдруг ожившая ступня сама собою поднялась и принялась гладить его по лицу. Чипа в который раз прошиб пот.
— Сладкий мой, ответь же! Может… — вновь зазвучало в тиши, и это было уже невыносимо.
Усилием пробудившейся воли бурундук очнулся и подхватил взором бывшее рядом живое существо. Конечно, то, что он тут же отбросил от себя, было не оторванной ступнёй, а милой Гаечкиной лапкой, вполне доброкачественно соединённой с остальным телом, живой и здоровой. Мышка сидела на кровати рядом с ним в ночной сорочке и очень взволнованно на него глядела. Увидавши Гаечку, Чип заорал пуще прежнего, будто увидал мышь не он, а человеческая женщина. Голос его прорезался, и, тыча в неё пальцем, он прохрипел:
— Т-т-ты?
— Ну конечно же я, Гаечка. Что с тобой?
Ничего тот не ответил, и та нервическая суета, в какую сейчас довелось ему попасть, гарантированно уже не могла способствовать осмысленной речи.
— Чего залез под одеяло? Не прячься — это уже не смешно!.. В самом деле, и так всю уже напугал… Вот возьму и не приду больше к тебе ночью… Куда ты бежишь? Чип! — Увы, все причитанья были бесполезны и даже ещё более ускоряли обороты его никак не оторванных пяток.
— Не стану же я за ним гоняться? Вот ещё! — сказала она в пустоту. — Хотя, может быть, ему в самом деле плохо?.. Чип, постой! — и выбежала за ним из комнаты.
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! — пожалуй, это был единственный слышимый звук в доме, что можно было позже разобрать. Позже и примерно до утра.
По прошествии нескольких дней, ушедших в небытие легко и непринуждённо, как и всё то, чего не может быть жаль, Крякодейл обвыкся в Фоксином домике и даже начал помогать вести несложное её хозяйство, мимоходом привнося в него свои элементы, на что хозяйка (при их относительной безобидности) отвечала заливистым смехом и притчами о неразумии и бестолковости. По крайней мере слово «рационализм» было ей известно не понаслышке. Когда в её словах начали мелькать определения типа «горе ты моё луковое», Крякодейл понял, что выгнан уже не будет, и старался угодить хозяйке пуще прежнего.
Кроме баночек-скляночек, к которым прикасаться было ему категорически запрещено, у Фокси было ещё много заповедных зон. Одной из них был, не постесняюсь сказать, целый сад всевозможных растений в горшках, занимавший не менее двух третей всего помещения. Всё это надо было поливать, и мышка даже рада была отдать полномочия полива в лапы, фигурально выражаясь, чаще бывающему дома Крякодейлу. Надо ли объяснять, что растения этого сада были достаточно редки и чудн
— Вот это цветок-росянка, — вещала Фокси менторским тоном. — Не трогай лапами! Стряхнёшь с неё росу — погибнет. Надо следить, чтобы росы было на ней много и по всей её зелёной поверхности. Ты слушаешь меня?
— Да, ага…
— Вот, значит… поливается исключительно йодным раствором, обязательным элементом питания для…
— Чем-чем?
— В банке стоит, видишь?
— Угу.
— Польёшь в двенадцать часов; вечером — в шесть. По полчерпалки на горшок.
— А вдруг просплю — что тогда?
— А не дашь раствора ему йодного, потом роса останется скоро только на его ветвях.
— А листья его как-нибудь сами али не доносят росы от ветвей и чахнут?
— Да. Точно так, догада. На лету, смотрю, уже ухватываешь!
— Да ладно… — мялся смущённо Крякодейл, что для такого чудища выглядело и вовсе умилительно.
Жизнь, правда, по большей части у каждого велась своя: Фокси почти на весь день улетала «на работу», а менее продолжительное тёмное время суток проводила в своей постели, в то время как Крякодейл при солнце отсыпался, а ночью выбирался в парк погулять, или «на охоту», как он сам говорил. Так что они пересекались главным образом за завтраком и ужином, которые Крякодейл настропалился приготавливать из трансгенных кабачков и прочих мудрёных растительных живностей, коих Фокси доставала, несмотря на острый их в стране дефицит, из каких-то закромов и всё целыми вёдрами.
Крякодейл уже отныне не пытался подстраиваться под ритм жизни своей хозяйки и переходить на дневной образ жизни. Он возлюбил ночь, как многие любят день, а день, напротив, признавал за никчёмное время, что те же многие в точности повторяют про ночь.
Их, мирно дрыхнувших по своим комнатам, неожиданно разбудил стук в дверь. Крякодейл и не пошевелился, продолжая постигать радости неотъемлемого полуденного сна, непрерывного даже в том случае, как если бы кто и запалил из пушки, желая его срочно добудиться. Фокси тоже не хотелось подыматься: сегодня был для неё выходной, праздник лености и немытой посуды, потому посторонние звуки были ею старательно игнорируемы до тех пор, покуда непрошеные гости не начали тарабанить в дверь сильнее и кричать тревожно громкими и, что самое возмутительное, нехорошими словами. Она вынула из ушей ватные затычки, которые приспособилась использовать против ночного присутствия Крякодейла, не всегда умеющего соблюсти подобающую тишину, и только теперь разобрала в задверных криках голоса не врагов, но «Спасателей», что, в сущности, было… намного хуже.
В поднявшейся суматохе едва не был достигнут мировой рекорд по скорости приведения внутреннего убранства в божеский вид, маскировке от возможного сглаза посторонними разного рода тайных эликсиров и приравненных к ним гомеопатических средств… — всего пятнадцать наименований видов спорта, включая самый актуальный — упихивание сонного Крякодейла в шкаф, где он мгновенно перепугал всю моль и поначалу обчихался. Этим она спасала его от «Спасателей» (соответствующая медаль уже в отливке. — Прим. авт.).
Наконец дверь была распахнута, к большому удивлению извне стоящих, готовых уже на аварийный взлом. И, когда подналёгший на дверь Чип был впущен кувырком внутрь, увлекая собою открывшую ему Фокси, стало ясно, что значение тревоги было несколько преувеличено. Гаечка осторожно заглянула в дверной проём.
— Ау! Где вы? Не ушиблись?
Издалека послышались кряхтения и стоны.
— Мы не случайно зашли, — сказала мышка и вошла внутрь, выгадывая маломальское движение в полумраке комнат. — Обычно у тебя не заперто, а тут вдруг забаррикадировалась с полною светомаскировкой. Нам показалось в связи с недавними событиями это странным. Кругом опасности бродят… — Она увидела их у самой кровати, лежащих в обнимку. — Я вам не мешаю?
— Ты не помогаешь, — зашевелил языком Чип. — Разними-ка лучше нас, а то я лап совсем не чувствую.
— Вот и пускай тебя куда-нибудь одного! — сказала мышка с упрёком и принялась развязывать узел из крыльев, голов, хвостов и лап.
Не сразу, но всё же это получилось, и отсоединённый вскоре Чип, желая подняться, опёрся локтем на кровать — в то место, где лежал один из портретов Дейла, который летучая мышь не успела в замешательстве спрятать.
— О господи! что это? — изумился он, вертя в лапах бумажку.
— Вот чего же ты наделал? — не дала ему насладиться искусством Гаечка. — Гляди, чего натворил! — она указывала на Фокси, лежавшую без сознания. — Спасти от Крякодейла её хотел? Вот и спас.
— Да ладно! Сейчас очухается…
— Давно ли ты видела Дейла? — спросил бурундук у Фокси, когда она очнулась и расположилась отвечать.
— А почему ты спрашиваешь? — переспросила она, обернувшись.
— В некотором смысле — мы его ищем. И очень вероятно… — он помедлил, — что ты можешь знать, где он.
— Да откуда мне-то знать? — ответила Фокси, растягивая речь, и невольно ощутила, как наливается краской.
— Ты, видимо, не понимаешь, — сказал Чип со всею серьёзностью. — Он пропал.
— Как?! — И сердце её упало.
— Да сначала мы думали, — проявилась голосом Гаечка, — что Дейл обиделся на что-то и в одиночку пошёл, как собирался в таких случаях, на Северный полюс…
— Но потом выяснилось, — встрял бурундук, — что все вещи его остались дома.
— Не мог же он уйти, ничего не забрав? — подвела итог Гаечка.
Фокси испуганно их оглядела.
— Но это ещё ничего не значит! — залепетала она.
Видя, что толку от разговоров с нею обнаруживается мало, Чип зашёл в лоб:
— Что ты можешь сказать о Крякодейле?
Её губы сошлись и больше не разминулись. Она ничего не могла сказать.
— Дейл пропал именно в тот день, — тем временем продолжал Чип, — когда появился коварный Крякодейл. А зная, что эта тварь поедает всех подряд, не исключается версия…
— Зачем так сразу говорить? — сокрушалась Гаечка, приводя в сознание Фокси по второму разу. — Нельзя быть таким жестоким!
В ту же секунду из-за крыльца показалась физиономия Рокфора.
— Ты ещё повыше не могла свой скворечник расположить? — сказал в толпу он, в измождении пытаясь закинуть ногу на крыльцо и то и дело теряя равновесие.
— Напрасно лезешь: она ничего не знает. Давай вниз, — сказал, выйдя наружу к свету, Чип.
— А кто сказал: «Давай за нами»? Нет, я не понимаю! Долез — и что? — давай обратно?! Щас вылезу и кое-кому правда дам! — ворчал Рокфор, пока мерение силою с собственной тяжестью не привело к честной победе второй, а первый не оказался быстрёхонько внизу, чтобы охать и тереть ушибленные бока.
— Ну-у, мы пошли… — сказала извиняющимся тоном Гаечка. — Если будет что сообщить, заходи к нам на огонёк, — и, выйдя на крылечко, помахала лапкой.
Фокси мотнула только головой, смотря в пол и не реагируя на улыбки. Из этого состояния через пару минут вывел её Крякодейл, с грохотом, присущим колеснице, вывалившийся из шкафа.
— Можно я всё-таки на диванчик прилягу? — собравши силы, спросил он.
— Я всё знаю! — сходу огорошила её Тами. — Ты прячешь у себя Дейла.
— С чего ты решила?
— Я в полном курсе ваших отношений и одобряю твой непростой выбор.
Фокси смотрела на неё как на тронутую.
— Бурундуки — они такие славные! — продолжила белочка. — И в то же время очень хорошо, что ты выбрала именно Дейла.
— Не выбирала я…
— Ой, да будет уже! Я знаю даже больше, чем ты. Мы вместе можем даже объединить усилия для… для… для того, чтобы ещё более их к себе привязать.
— Кого это — их?
— Ну-у, Чипа и Дейла, конечно.
— Ты разве дружишь с Чипом?
— Когда я это скрывала? Всем говорю: Чип — мой суженый.
— А он что говорит?
— А о-о-он… говорит, что любит меня.
— Так и говорит?
— Ага. Ещё добавляет: «Единственная». — Тами таяла на глазах. — Я, правда, внимания не обращаю; так, даю иногда себя поцеловать — но только в щёчку, чтобы не угас его интерес к женитьбе.
— Я слышала — всё совсем по-другому.
— Врут.
— Сам Чип как-то признавался…
— Да?!.. — Тами задумалась. — Ну сама подумай, как он мог бы правду выдать? Он у меня скромный. Ни за что бы не…
Тами резко вздёрнула палец, требуя тишины, и повела носом.
— Думаешь, я не чувствую здесь мужской запах?
— Правда: запах бурундучий.
— Вот я и говорю: Дейла прячешь.
— Только это Чип сегодня заходил.
— Вот как? Это зачем??? — белочку как подбросили.
— Ну-у-у, мы поиграли немножко в мячик…
— Говори правду!!!
— И чего ты кипятишься? — отвечала со спокойствием Фокси. — Я даже выиграла. Но потом он лопнул.
— Кто?
— Мячик.
— Ты меня обманываешь, — сказала, прищурясь, Тами через долгую паузу.
— Конечно обманываю. Ко мне давно никто так просто не заходит. Если только по какому делу.
— Так, значит, он не лопнул?.. В смысле — нет! — по делу заходил?
— Искали Дейла. А я не знаю, где он. Правда. Может, и нет его больше…
— Да брось ты! Отыщется… Ещё с Северного полюса льдинок привезёт. Таких больших. Если по дороге не растают…
Белочка, вертя усердно по сторонам головою, давно выискивала признаки мужского присутствия в помещении, но надо знать хорошо Фокси, чтобы увериться в её превосходном умении маскироваться и преображать, так чтоб отсечь и самую тонкую ниточку, способную привести к оргвыводам. Кроме, может быть, ляпов совсем иного рода…
— Ага!!! — возликовала Тами, бросив случайный взгляд в слегка отворённую ветром дверь, ведущую в соседнюю комнату, и мигом бросилась к ней.
Стоило применить большие усилия летучей мышке, чтобы опередить её и по-вахтёрски встать на пути у захлопнутой наскоро двери.
— Ну, я чуточку! — взмолилась белочка.
— Нельзя!
— Ух! какая ты жадная! Поглядеть ведь только!
— Вот и пускай тебя домой после этого! Уже бы призналась, кто там, а теперь нет. И не проси.
— Ладно, не хочешь говорить, кого себе завела, и не надо. Потом всё равно просветится. Тем более мне показалось, что там, у тебя на диване, всё-таки лежит…
— Это не Дейл, — сказала Фокси шёпотом.
— А кто тогда??? — не менее заговорщицки зашептала подруга.
— Крякодейл.
Белочка отпрыгнула, смахнув хвостом со стола какую-то пустую склянку.
— Что? страшно? — улыбнулась Фокси.
— Фу ты! — передёрнулась Тами, пытаясь вернуть своё лицо.
Она с минуту сидела молча, что можно посчитать за редкость.
— Так у тебя новый парень какой-то завёлся? — снова начала она. — Не, я не понимаю: а как же Дейл? Что, с ним уже всё?
— Сама не знаю, что со мною творится! — ответила грустно мышка.
— Так-так-так… Всё понятно! — сказала Тами, пододвигаясь поближе.
— Ничего и не понятно…
Светила ясная луна, производя штатное озарение своим ровным, пригодным разве что для романтических гуляний по кладбищу светом. Кузнечики внизу давно умолкли, птицы оттрубили отбой, и всё обратилось вокруг в уютное для Крякодейла приятствование. Он сидел на крылечке, выстругивая ножиком колышки для поддержки новых горшечных растений, и не заметил, как сзади тихонько подобралась Фокси.
— Гав! — пискнула она из-за его спины.
Крякодейл вздёрнулся и выронил нож.
— Чуть не порезался! — когда пришёл к нему голос, произнёс он обиженно, обернувшись на неё.
— Прости… — растерянно заговорила она. — Я думала, ты не испугаешься…
Собрав в охапку колышки, он передал их молча мышке и явно изготовился шагнуть с крыльца.
— Уходишь? — всё ещё виновато лепетала Фокси.
Он помедлил, развернулся; словно собираясь долго с мыслями, стоял, понимая прекрасно, что незачем размолвки заводить, и вдруг возьми да скажи:
— Не ел я никого. Никогда не ел. Представить даже не могу такого…
— Я знаю… — молвила она.
— Значит, ты не зла ко мне?
— Откуда же? — и мышка невольно улыбнулась.
— Ну, не знаю, что ты можешь думать… — сказал он осторожно, давя последние оплоты разыгравшегося было недоверия.
— Просто иногда мне становится страшно. — Она взглянула ему в глаза.
— О чём ты? — не понял сбитый с толку Крякодейл.
— Ой, это я о своём, — смутилась мышка. — Бывает так, что даже плохо сплю. Сейчас вот не могу уснуть, — и, вновь подняв глаза, шепнула вкрадчиво: — Не уходи…
Они опустились на крылечко и сидели, рассматривая ночь в четыре глаза, по разные стороны видя единую мглу, и во взаимном смущении каждый ожидал, пока кто-нибудь не изловит доброй мысли и не заговорит первым.
— Мне кажется иногда, что знаю тебя очень давно: словно в детстве далёком только расстались… — молвила тихо Фокси.
— А это ничего, что я такой страшный?
— Ну какой же ты страшный? Ты страшных не видел, — улыбнулась Фокси. — Ты добрый. Это сразу видно.
Крякодейл потупился и не отвечал. Тогда она его спросила:
— Расскажи, а то я не знаю, где водятся крякодейлы. Далеко, должно быть?
— Они всюду.
— Да?!
Он вздохнул протяжно, собираясь с мыслями, и начал рассказывать:
— Они получаются внезапно — всё решает один нелепый случай. Как не выбирает никто, где ему родиться, так и крякодейлы происходят вне пожеланий и получают ту самую внешность, что ты можешь, когда настанет день, в моём лице увидеть. Так я родился крякодейлом, как и ты — летучею мышкой. Случай, просто случай. Труднее не появиться, труднее выжить. Мы не живём семьями, никто из нас не знает своих родителей и может до конца жизни не увидеть ни одного своего собрата. Нас все сторонятся, сочиняют про нас мерзости, как будто могут их сочинить иначе, как не выстраивая их по своему же подобию и тому, на что сами могут быть способны. Я не знаю никого из крякодейлов, кто бы смог пойти на подлость, на предательство. Да и всякий злой умысел погибает в сознании любого из нас задолго до того, как пойти в оборот. Как-то уж так устроено, и, по-моему, это правильно, что хотя бы у кого-то на Земле бывала б чистая совесть, защищённая той силою правоты, какая сопутствует жизнедеятельности каждого спаса… — Он почти вовремя осёкся, едва не сойдя с только что проложенных рельс.
Если б не эта лёгкая заминка, он бы рассказывал ещё долго про крякодейлов, особенности их природной натуры и высокие моральные качества, передаваемые путём некоей связи со всекрякодейловым астральным братством; не позабыл бы упомянуть каких-нибудь небылиц с примерами из прошлых жизней, когда он ещё не бывал крякодейлом; о том, что может легко из Фоксиной жизни «припомнить» интересные случаи, и не только из текущей, но и из прошлых; а также (только надо долго помедитировать) сказать вполне определённо, в которой по счёту жизни Фокси ей самой доведётся стать крякодейлицей. Словом, всё это фантазийное великолепие осталось пылиться в запасниках, поскольку Крякодейл заметил, прервавшись, что Фокси, слушая его, уже мирно уснула, опершись подбородком в его плечо. Он прождал долго, не желая её будить, а увидя крепость её сна, перенёс осторожно её в дом и уложил на кровати, чем заслужил назавтра удивлённый вздох, что ей и вовсе их беседа на крыльце приснилась.
Кусты хрустнули, неосторожно раздвинутые, и в лунном свете показался широкий утиный нос. В казавшейся тиши бродили привидениями дымки утренних туманов, из низко расположенного дупла раздавалось дурно согласованное пение — о потерянной молодости и гроше, греющем душу. На противоположной стороне дороги тоже не спал какой-то скворец: выставленная на подоконник допотопная керосинка безбожно коптила и светила из дупла, как подбитый глаз в крайней степени удивления.
Послышался ещё больший хруст — и вот уже вся тёмная фигура выползла на свет ночной — с намерениями, не предполагающими особых церемоний с захваченной, если выгорит, жертвою. Попадись кто на дороге, в плохо скрытой норе или неважно прибитом скворечнике — все оказывались в клыкастой пасти диковинного зверя. Жаль, что это было лишь игрою…
Крякодейл замер, учуяв на сменившемся ветру присутствие поблизости кота или кошки. И верно: на полянку вышел, держа по традиции вытянутые вперёд лапы, какой-то незнакомый лунатик и пересёк её осторожными шажками. Цель была помечена и условно съедена.
За эту ночь в копилку также попали новых, ранее не отмечаемых:
Теперь не мог никто сравниться с нашим ночным охотником в деле ориентации на ближайшей пересечённой местности, где он мог с некоторой поры передвигаться и с закрытыми глазами. Для достижения поставленной цели — условно выбить всю дичь — нынче уже требовалось уходить в наиболее глухие и отдалённые части парка, где народу водилось поменьше, а местами и вовсе бы условному хищнику условно же было не прокормиться. В этих краях, куда приближался сейчас Крякодейл, живали не сказать отбросы общества, но граждане морально себя уже, по нашему понятию, готовящие к непринятию в рай за нерадение о соблюдении заветов, законов, постановлений, договоров, правил, инструкций, предписаний, распоряжений и множества иных конвенций, до кучи ими презираемых, — анархисты, одним словом. Разговоры среди них можно было вести только о благе и благости, ежели вообще кто-то сторонний мог найти для себя радость в разговорах с ними. Только Крякодейлу это было всё одно: он не разговаривать туда направлялся.
Где-то далеко, в городе, на пределе нервов вдруг заскрипели тормоза, ещё не раз окинув неровным эхом весь парк, гонявшимся с края на край, отфутболиваясь от плотных рядов зданий, примыкающих к парку почти по всему его периметру. Крякодейл замер в который раз, пережидая в кустах недовольные возгласы на шум поднявшихся птиц, что им-де вечно не дают спокойно отдыхать и прерывают их чуткий сон.
Впереди завиделась хорошо утоптанная тропинка, которая вскоре привела к небольшой затемнённой лужайке, в стороне от коей мерцал тихий огонёк.
— Ага! — шепнул себе Крякодейл, предвкушая условное массовое заклание, когда в ближнем рассмотрении разглядел у костерка несколько освещённых теней.
Стороною обойти показалось для него излишне, и он направился напрямки через лужайку для детального выяснения диспозиции: ближе к источнику света и неподвижным силуэтам сидящих возле него кротов. Внимание его было всецело направлено на добычу: он шёл на неё ходом заправского ловчего, хищно вглядываясь в уже различимые лица, воздев длани для последнего броска (это в шутку: всё равно ж никто не видит. — Прим. авт.), как внезапно ощутил хорошо знакомое ему отсутствие земли под ногами и плюхнулся с большим шумом куда-то вниз.
Охотник попался сам в ловушку, из которой выбраться было сложно — охотник на охотника был не в пример хитёр — кроме того что яма была вырыта до безобразия точно посреди дороги, она ещё и была нарочно наполнена какой-то неведомой, уморительно затхлой жижей, умаслившей все берега настолько, что Крякодейлу пришлось делать всё, чтоб не то что вылезти, а хотя бы в ней не захлебнуться. Речи уже не шло о том, чтобы затихнуть, раз уж Крякодейл выдал себя, провалившись в прямом и переносном смысле этого слова. Он хотел просить о помощи, когда расслышал бормотание над головою, да рот раскрыть в слизкой грязюке было невозможно.
— Что там? — спрашивал один голос.
— Не знаю, батюшка, — отвечал второй.
— Кажись, знамение! — воскликнул третий.
— Гляди, гляди! — шептал ещё один, наблюдая, как всё внизу бултыхалось и клокотало, напоминая чем-то уменьшенную модель грязевого вулкана в действии.
— Братья! — прозвучал торжественный голос. — Несите нашу дарохранительницу сюда, к купели священной, и воздадим должное духу нашему — сойдёмся дружно в ночном челобрении и возымеем всю силу от духа сего!
Можно много говорить о чудесах, о воскрешении мёртвых, о левитации, о предсказании судеб, и в их числе судеб вещей, безвременно пропавших, — однако надо было видеть глаза кротов, не чаявших в волнении купельном разглядеть вполне антропоморфную фигуру, всё ж как-то ухитрившуюся вылезти на берег, чтобы понять простую истину, что чудес реальных не нать народу никаких, кроме разве что вообразимых — и потому отчасти безобидных, с фантазийной лёгкостью стремящихся под стать блаженству довести любой кошмар до сказки красочной и сердцу очень милой.
Завидя же из грязи исходящее чудо, кроты и какие там ещё оказались сторонники прежнего культа, переболев наскоро медвежьей болезнью, разбежались врассыпную, кто как быстро мог, и вряд ли б кто вернулся на святое место.
Какой новый культ из этого всего мог бы образоваться, заранее угадать нельзя: отцу Свистофору предстояло ещё на сей счёт озариться новою идеей.
— Что-то мастерица наша не идёт. Есть, наверное, совсем не хочет, — разливая щец по тарелкам, сказал невесело Рокфор.
— С утра чего-то крутит… — буркнул в ответ Чип.
— Да-а-а! А то наша-то совсем развалилась, царствие ей небесное!
— А?
— Вот тебе и «а»! — И он, отложа половник, подвинул Чипа к столу, где кроме запчастей от старой мясорубки ничего и не лежало.
— И что теперь? — бурундук насторожился.
— А новую гоношит.
— Это… зачем ещё? — произнёс, немея, Чип.
— Ты чо, с луны свалился? — вспылил мыш, выплеснув ненарочно полполовника на скатерть. — Как без неё? — озадачился он сам и прокричал тому вдогонку: — Веди её сюда! Слышишь, нет? Щас щи остынут!
Рокфор вздохнул, присев на табуретке, краюшку хлеба надломил, да стало как-то неуютно одному, что, кинув от себя закрученную в три раза ложку, он обратился в никуда:
— Вот все с ума-то посходили! Я-то думал, один Дейл вечно элемент бардака привносит — а фиг! Вот нет его — всё кувырком несётся!
Влетевший через несколько времени в мастерскую Чип с размаху врезался башкой в некоторое пластилиновое сооружение на подставке, за неимением лишнего места задвинутое в проход. Гаечка выглянула из-за верстака.
— Чип! Ты всё испортил! — вскрикнула она.
Чип ликовал, но тайно: потому что слов не мог сказать, и, лишь отскребясь от пластилина, наплёл ей тыщу извинений, таких же злорадно ложных, как и Фоксин сатанинский гриб.
— Но это ничего! — сказала вдруг она, и Чип опешил. — То была просто модель один к десяти для общего обзора, а чертежи уже практически готовы. Вот они. Что бы я делала без чертежей!
— Да?! — бурундучок осел.
Его паденье духа осталось без её вниманья, и так же завороженно и безразрывно скользила она по линии своей:
— Ну что ты! Если не чертить, то всё забудешь. Какие гениальные находки не приходили б в голову — а у меня при разработке данного прибора (от слова «прибор» Чип позеленел. — Прим. авт.) их набралось штук шесть — они все тщательно просеиваются через призму личностных факторов и откладываются в…
— Ч-чего?
— Ну-у, в общем, память-то девичья… Хи-хи… — Она потрясла у него перед носом толстенной кипою листов. — Попробуй-ка повтори все эти построения!
На этих словах Чип машинально потянулся к листам лапою, но Гаечка вовремя отдёрнула их и с улыбкою сказала:
— Ты чего-то хотел или так зашёл посмотреть? — и вновь зарылась в бумаге.
Не сразу, но окольными путями в Чиповой напластилиненной местами голове восстановилась изначальная версия своего здесь присутствия, и он молвил трогательным голосом:
— Гаечка, обед ведь стынет!
— Точно! Не хватает системы охлаждения… Берём двигатель…
— Роки поручил мне тебя привести, а то…
— Нет. Привод уже в чертежах готов, а вот с охлаждением пока…
Чип «понимающе» кивал, но своей линии состроить никак ему не удавалось.
— К тому же, по часам, уж скоро будет твоя любимая передача по телеку… про это… как его?
— Да, придётся тогда ремённую передачу заменить на… хотя нет, шестерёнок маловато осталось… Можно ещё… — говорила она, блуждая мечтательным взглядом по потолку, покуда не выронила карандаш.
— Гаечка! — сказал Чип решительно, осторожно выковыривая её из бумажного гнездовья и на лапах перенося поближе к выходу. — Я, в некотором смысле, за тобою пришёл, чтобы пригласить тебя к обеду, — и поставил её, поражённую, на пол.
— Ой! Какой ты любезный сегодня!
— Не споткнись тут!
— Что это сегодня с тобою? Я просто поражена… Кстати, о поражениях: надо бы заземление провести по…
— Осторожно: дверь!
— Ага. А входное отверстие устройства мы покроем слоем…
И так до самой кухни, куда они дошли не без Гаечкиных ежесекундных порывов вернуться и записать только что пришедшие ценные мысли на более надёжный носитель. Сбивать её оказалось бесполезно: инженерная муза парила слишком высоко — и мышка сегодня была в ударе. И, когда ей сунули в лапу самую простую ложку, она изумлённо спохватилась: мол, этим же нельзя писать! Пришлось Роки потрудиться и помочь «за папу — за маму» уговорить ей полторы тарелки холодных щей, пока она выводила что-то пальцем на скатерти и периодически вскакивала, окрылённая новой идеей.
Незаметно как-то из-под нашего наблюдения вырвался безобразник Чип. Хотя стоит ли сомневаться в очевидностях, куда он, усадив галантно мышку за стол, метнулся со всех ног?
Проникнув в мастерскую, бурундук поначалу застыл, соображая последующие свои действия до тех пор, пока глаз его не лёг на большую муфельную печь, на беду раскочегаренную Гаечкой для параллельных экспериментов. Участь чертежей, оставленных на скорую минуту отвлечённою коварно хозяйкой, была предрешена. Он сгрёб всё, что попалось бумажного, в кучу и с невообразимо злорадственной физиономией, не всегда удававшейся и самому Толстопузу, подскочил прыжком к печи. Бумага в ней, разверзнутой, вспыхивала, неоригинально повторяясь вслед за предыдущим листом, и в пламени покорно исчезала, в последний миг своей неудавшейся жизни подбавляя красного свету для пущего злорадства лихого палача.
— Забудешь, всё забудешь… ещё как забудешь!
Режим дня Фокси сбился окончательно и обрёл настолько свободное во времени перемещение, что они на пару с Крякодейлом могли временами проводить целые ночи вместе. Он, собственно, потому и сбился, что надо же было когда-то и на крылечке посидеть, поболтать о всяких пустяках за неимением тем серьёзных; мимоходом изучая строение звёздного неба, делиться списком сокровенных мечт…
Крякодейлу уже было скучно просто сидеть — он существовал, когда лишь что-то делал — и, не скрывая этого, привычно зазывал свою летучую мышку отправиться куда-то погулять.
— Прямо ночью? — удивлялась Фокси.
— А что? Тебе не будет страшно.
— Да нет, с тобой не будет… — она смущалась. — Я просто домоседка.
— Это ты-то?
— Я. — Она, смеясь лукаво, заглядывала ему в глаза. — Разве не похоже?
— Ничуточки. — Он бы и не поддался.
— Да, я бываю редко дома… — смех лился из неё. — Чего греха таить? Но это ровно ничего не значит! То ведь по надобности я брожу. Но стоит мне освободиться, как думаешь, куда спешу? — она легко вздохнула. — Я дом люблю свой, и возвращение в него — всегда как праздник для меня. Только здесь мне может быть уютно…
— А я люблю прогулки ночью!
— Как же, помню! Пришёл недавно весь такой чумазый…
— А хоть и так! Ни дня без приключений!
— Ой, кошмар какой! — И это был не смех.
— Почему кошмар?
— Ну дикость… — но, видя задетым его чувство, смягчилась: — Прости… прости мне мою резкость. Просто больно видеть, как ты себя не бережёшь…
— Беречь себя? Зачем? — дивился он, и лишь в глазах её прочёл ответ короткий.
Ночь шла, и время проходило, а им не становилось жаль ухода дней. За каждым шёл всё новый, следом ночь, темнее и прекрасней, что невозможно было усомниться в бесконечности не столько жизни, сколько каждой ночи до самого её конца. С рассветом это чувство пропадало, но Фокси часто уж спала к нему, лежа растрёпанною головой на Крякодейловых коленях; а иногда, прикидываясь спящей, с замираньем сердца ожидала, когда, налюбовавшись тишиной, друг возьмёт её на лапки, как уже бывало, и занесёт в родимый дом. Так они и просиживали ночи, то болтая без умолку о всём, то заходя в раздумья отдохнуть немного.
— Ты не боишься ночи? — задался он вопросом ей. — Я видел только, чтоб ты куда-нибудь летала днём — не ночью.
— По ночам опасно летать: кругом ветки, прутья торчат отовсюду…
— Ну, это ж не преграда для тебя?
— А знаешь как бывает больно в дерево влететь?
— Так вроде б у мышей летучих эхолокация в голове какая-то имеется, чтоб все препятствия спокойно огинать?
— Дурачок! — произносила она нежно. — Всё фильмами живёшь своими?
Крякодейл тушевался, признавая ещё одну нелепость в череде уже однажды высказанных, и клялся больше не поминать фантастики уж всуе никакой.
— Ты знаешь, я не верю, — начал он другое, что мучило его всё время, о чём не смог бы не спросить, — что можно было бы меня к красавцам отнести. Скажи, ведь я… ужасен?
— Нет! — стараясь сбить его тоскливый тон, она ему сказала. — Ты это позабудь. В твоих глазах бушует море, пусть я не вижу их сейчас — я чувствую… — Она не знала, чем бы кончить: словно затмение нашло.
Крылом она щеки его коснулась, объяла голову его; прижав к себе, погладила по клюву… что уж никак не мог он ожидать. Он лишь шептал, от нежностей блаженно задыхаясь:
— Я люблю тебя, Фокси… нежная моя…
— Не говори таких слов, Кряки!.. — едва она могла произнести.
В её глазах искрились слёзы счастья.
Тишь, какая бывает в нашем краю разве что перед грозою. Даже в ровных рядах липок, обычно к утру погруженных в белёсые моря тумана, не могло найтись ничего звучного, и тишь самодовольно бродила по дорожкам парка. В овражке послышался треск — и вновь неумолимо царствует молчание ночи. Разве же можно так, не знаючи, без длительной и упорной борьбы уметь побороть в себе все неотвратимые, пугающие чувства, в которые неустанно впускает тебя тишина? Вот снова треск, сильнее; ворона проявилась гнусавым карканьем…
Смотри в неё — в тишину, в своё редкое спокойствие, — она не обидится на твой пристальный взгляд, всё равно не могущий нащупать её очертаний; но всё, что ты можешь сейчас увидеть, — ты сам и есть, со всею отложенной на завтра жизнью, беспомощный, а потому и честный ко всему, что сейчас готов восприять. Вглядись — ты увидишь не тишину, ты увидишь себя.
Стоял сейчас несчастный Крякодейл, завлечённый в бездну распахнутого настежь самого себя, позабыв про время, и нашедший в нараставшем из-за горизонта солнце непреодолимую тягу к свету и светлому дню, не успевшему и начаться, но уже судя по первым лучам столь прекрасному, что не мог оторваться от красоты рассвета. Так долго ему приходилось где-то прятаться, ютиться, скрываясь от светила, дарующего жизни всей земле, что хотелось безотрывно смотреть — и более не могло быть ничего от света его отвращающего.
Засим настало утро, и с неменьшей силою его потянуло к друзьям. Он знал, что ничего путного из того не выйдет, — да можно ли было себя удержать? Нёсся уже Крякодейл по знакомым тропкам навстречу родному дереву, по раности ещё не встречая никого в пути. К чему эта скорость, эта земля из-под ног, скачк
Крякодейл остановился, завороженно вглядываясь в незнакомую картину, по природе своей, конечно же, повторяющуюся каждый год, как и прочий неизбежный закон, — но картина эта, подобно видению, или даже подходящей к завершению сказке, долженствующая обозначить своим великолепием очередной счастливый конец, так взыграла на рассеянных чувствах Крякодейла, что обратилась в его сознании из природного явления в чистое волшебство.
На сирени опадали цветки. Всего-то.
Это чудо длилось утомительно долго. Каждый лепесток подолгу прощался со всем соцветием и, лишь выждав положенные по времени отправления секунды, отрывался, и то не уносясь в далёкие самостоятельные круизы по парку, а в приключившемся безветрии ложился прямо под кустом, по-честному поделя с другими лепестками ближайшую землю окрест. Лепестки парили, словно снег, только как розовый или голубой — это как ещё посмотреть — и безразлично к тому, что оказывалось фоном, всё равно насыщались цветом сбывшейся мечты.
Приманённый Крякодейл подошёл к кусту и без опаски приобщился к цветочному закрученному вихрю, ловя в ладони и вдыхая некогда смертельно докучавший запах этих лепестков, с земли подбрасывая ввысь все наметённые сугробы…
И вдруг позади себя услыхал знакомый голос:
— Дейл, дружище, где ты пропадал так долго?
Он обернулся и увидел «Спасателей», собравшихся по неизвестному случаю на крылечке, и уже приготовился бежать прочь, но потом его осенило: ведь Дейл!.. Дейл!!... Дейл!!!....
Едва опомнившись, он хватился машинально за клюв, но… клюва не было!.. Вероятно, вместе цветками опал и он. Одно всевидящее солнце могло бы рассказать, как это случилось, однако по тайным законам природы ему запрещено было говорить.
Не зная, что и делать, стоял он, уже как Дейл, но с таким глупым выражением лица, что, когда его окружили «Спасатели», первое, о чём они наперебой стали расспрашивать, было:
— Дейл, ты хорошо себя чувствуешь?
— Я?! — всё ещё недоумевал он.
— Да ты, ты.
— Я — Дейл?! — он аж присел в сразившем его шоке и только мотал безучастно головою; наконец в нём что-то переломилось, и он радостно возопил: — Ура-а-а! — и принялся с ещё более радостными воплями кататься по траве, в то время как «Спасатели» застыли от изумления.
— С ним что-то странное происходит! — взволновалась Гаечка.
— Похоже, друзья, он ночевал в банке из-под пива! — выдвинул версию Рокфор.
— Да обычные его фокусы! — твердил Чип.
Все вместе они остановили его, чтобы отнести невменяемого в дом, но Дейл сам уже очухался:
— Погодите! Тут где-то должна быть одна вещь — я вам обязан её показать. — И он принялся рыться в траве. Да только, к сожалению, кроме гнилушки кривой так и не смог ничего отыскать.
Испарился клюв, как и не бывало… Разложился на летучие фракции.
А Дейл как-то быстро потускнел взглядом, смиренно дав себя перенести в дом и положить на кровать.
Радость сменилась тоской, и весь последующий вечер он являл миру своё настоящее, но небывало мрачное лицо. Так что, желая скрасить дейлову хандру, над ним непрестанно колдовала Гаечка: взбивала подушки, подавала чаю, гладила его по щеке и много лопотала о прошедших событиях, которые Дейл оставил без своего участия.
Конечно же, тот давно отошёл от хандры и обрёл своё ощущение жизни, бывшее некогда привычным, да только виду не подавал, чтобы Гаечкины ласки никоим образом не прекращались. И знай себе: хмурил брови, надувал губы да ещё урчал под нос всякое невразумительное.
Видя всё это, Чип тоже вздумал притвориться — заражённым от Дейла этой страшной болезнью — да вот беда! — актёрским дарованием не вышел — раскусили.
— Мне тоже как-то довелось бывать на Северном полюсе, — Рокфор пытался выгодно распорядиться с прикованным к нему вниманием. — До-о-олго шли, да где-то на самом уже подходе сорвалась с десятого этажа здоровенная сосулька и убила насмерть провожатого; насилу дошли…
— Не морочь нам голову! — сказал, закатив глаза, Чип и, не давая никому опомниться, запрыгнул на диван и вострубил: — Пра-а-ашу тишины!
Когда все наконец утихомирились и выставили нужный уровень звука (кроме Дейла, которому было предоставлено право насладиться вкусом давно не жёванных чипсов, чем он безбожно и пользовался), Чип открыл плановое заседание:
— На повестке дня в нашей коммунальной штаб-квартире один вопрос, вернее проблема: Крякодейл. — Он обвёл всех взглядом и продолжил: — Отметаем версию о похищении Дейла. Что остаётся?
— Тут рассказывали… хи-хи… что он тебя слопал, — шепнула Дейлу Гаечка.
— Угу, — бурчал тот в ответ и вновь принимался хрустеть чипсами, даже с некоторым остервенением, будто сам готов был слопать любого.
— Новый факт в дело, — продолжил Чип. — И у ещё одного нашего соседа украл гадкий Крякодейл новенькие галоши. Ты слышал что-нибудь об этом, Дейл?
Тот пожал плечами.
— Друзья, ну зачем ему галоши и тряпьё всякое? — не дожидаясь разрешения председателя собрания, возмутился Рокфор. — Думаю, что сами всё порастеряли, а на него всё только списывают.
— Может, он вообще ничего не крал? И не в его это стиле? — вступила Гаечка.
— А кто тогда, оч-ч-чень интересно, обчистил наш холодильник? — парировал Роки.
— А думаешь, я не заметил в тот вечер на кухне твою широкую спину? — и Чип вызывающе направил свой взор на мыша.
— Ребята, не я это! — Роки чуть не позеленел от обиды.
— Ну, это так, проверочка… Чем мы ещё располагаем?
— Разгром нашего жилища! — ответили в унисон мыш и мышка.
— Ну-у, тогда мы сами неслабо погорячились… — Чип поморщился, припоминая подробности.
— Так что? он, выходит, не виноват? — не успев принять нормальный цвет лица, Роки начал приобретать новый, уже неопределённый.
— Давайте списком все его злодеяния! — повысил голос Чип.
— А-а-а! — вспомнила Гаечка. — Уничтожение чертежей моей мясорубки.
Чип подождал, пока проскочит ком в его горле, и пошёл дальше:
— Какие будут соображения по поводу… гм… мясорубки?
— Да бог с ней!.. Что-нибудь другое сделаю… — ответила мышка.
Лучших слов Чипу не доводилось слыхать, наверное, с самого рождения. На несколько минут он просто выключился из обсуждения, ловя неземное облегчение.
— Да не в этом вопрос, — перебил мышку Роки.
— А в чём?
— Печь была горячей? — спросил сходу мыш.
— Да, Роки, просто раскалённой.
— Тогда подумай, милая, мог ли он получить какие-нибудь характерные ожоги?
— Точно! даже до ручки не дотронешься! — воскликнула Гаечка. — Значит, надо найти преступника с ожогами лап, даже если это не Крякодейл.
— У меня нет! — первым сунул свои ладони ей в самый нос, не выходя из эйфории, Чип.
— Что-то ты рано развеселился! — осадил его Роки, на что тот никак уже не реагировал.
— Можно войти? — с порога вдруг раздался голос Тами, и все повернулись.
— Ага! А вот и главная свидетельница обвинения! — Чип потирал лапы.
— Привет всем! — поздоровалась белочка, на что получила от всех совокупно «привет-привет» и «хрум-хрум» от Дейла в частности.
Появление её подействовало оживительно, однако рассказ её был переполнен такими злобными ужасами, что более всех был поражён, конечно, Дейл. Это можно было легко проследить по тому, как он замучился бегать за чипсами, которых наел не одну пачку.
— Не знаю, что такое побудительный мотив, Чип, — она обращалась исключительно к нему, — но он гнался за мной, и я не думаю, что желая чего-то для меня хорошего.
— Ну-у, он догнал тебя? Делал что-нибудь с тобой? — бурундук не знал, как ещё вывернуться, добиваясь истины.
— А как же? — Тами жеманно на него загляделась.
— Ну? и?
— Он меня догнал, поймал, вот так лапу выкрутил…
— Ага… Вот так, да?
— Мало того, — она выразительно посмотрела Чипу в глаза, — он повалил меня на землю, так что я чувствовала его дыхание…
У всех присутствующих начали открываться рты. Особым случаем тут выступает один Дейл: его пасть раскрывалась и закрывалась в соответствии с планом пережёвывания чипсов и попкорна (когда первые кончились).
— Потом он поставил меня на четвереньки и только тогда стянул штанишки.
— Поставил на четвереньки?! — с упадшим в глубины души сердцем спросила Гаечка.
— Ну да.
— И что же… было дальше? — мышка заметно была потрясена.
— Ну, как что?.. Трогал меня за обнажённый хвост…
— Так он и так у тебя обнажённый, — возник обратно Чип.
— Да?.. ага… а знаешь как неприятно! — её аж передёрнуло.
Один Дейл сидел равнодушно, оставив удивляться, жевал только последние перчёные чипсы и изредка фыркал.
— Ну!.. ну-у-у!.. — завывал уже Чип.
— Потом он пригнул мой хвост к спине и…
— Отлупил по попе?
— Дурак!.. Он поступил, как взрослый…
— Тами! — выдохнула Гаечка.
— Но ведь это было! — невозмутимо продолжала белочка.
Сконфуженный Чип повернулся к Рокфору.
— Понимаешь, старик, наверное, здорово так отлупил — совсем не по-детски! — попытался шёпотом объяснить ему тот.
— Врунишка… — вдруг холодно произнёс издали Дейл.
— Это я вру? я?! — вскочила белочка. — Да он вот так пыжился и прямо слюною исходил, что во все стороны брызжило!
Дейл мгновенно подавился и далее в обсуждениях не участвовал. Тем временем образовавшаяся тишина не способствовала движению мысли. На Чипа Тами уже не смотрела, потому продолжила, глядя прямо в Гаечкины полные немого ужаса глаза:
— Теперь у меня будет ребёнок… такой чудненький бельчонок!
— Почему это бельчонок? Должно быть, крякодейлёнок! — отозвался вдруг Рокфор.
— Нет, неправда!
— Эх, милая! Там, в позвонках, есть такой переключатель, — заявил он хитро, — который регулирует пол будущего ребёнка. Если хвост оттягивать кверху, то будет наследовательный приоритет у отца; если же книзу — то у матери. Так что, выходит, уж точно крякодейлёнок вылупится.
— И ничего не выходит…
— Причём они в яйце родятся, штук по сорок; приходится их долго высиживать. В большо-о-ом таком яйце… — и изобразил его в воздухе.
— Хватит!!! — взвизгнула Тами и выбежала вон.
В образовавшейся тиши раздавалось одно непотребное чавканье. Все глянули на Дейла. Он всё так же невозмутимо жевал (на сей раз хлебные палочки: чипсы и попкорн кончились), глядя в никуда, и, когда поймал случайно массовые взоры, лениво забурчал:
— А я что? Я тут… (хрум-хрум…) вообще ни при чём!
— Да ты никогда ни при чём! — не выдержал Чип и выбежал вдогонку за Тами.
Она сидела на крыльце и плакала. И, когда выбежал наружу Чип, по закономерной случайности чуть не сбивший её с крыльца, она повернулась к нему и, не стыдясь слёз, сказала:
— Наврала я тебе всё.
— А с Крякодейлом что? — начал оседать бурундук.
— Да не было там ничего. Только хотела позлить тебя, дурак ты этакий! — говорила она, заливаясь слезами. — Это я для мамы придумала про штаны.
— Но ведь они пропали? Крядодейл ведь их украл!
— Щас! пропали… Валяются они там же, под кустом. Можешь сходить посмотреть. Лежат все обкаканные со страху, едва он за мною погнался. Стала бы я в них домой идти! Сама сняла и выкинула.
У бурундука, ясное дело, глаза всё более и более становились квадратными.
— Я такую жуть рассказываю! Не всем, а для тебя специально… — Она вытерла платочком мокрый нос и продолжала: — Уже и не знаю, что бы ещё такого придумать, а он всё улыбится и продолжения требует!!!
— Не улыбался я…
— Ещё бы не хватало! — Она потрясла пред его носом своими маленькими кулачками. — Ты… ты… ты просто отвратительно противный!
Мучительно долго подходила Тами к этой развязке и, сверкнув напоследок влажными от слёз глазами, живо соскочила с крыльца, чтобы зашагать вперёд по дорожке, топая со злости по земле как можно громче.
Чип почесал репу.
— Эй! Раз ничего не было, может, и дело о Крякодейле можно закрыть?
На то она резко развернулась, бросила какой только могла убийственнейший по силе взгляд и вновь зашагала в ту же сторону.
— Должна же эта штука где-то здесь валяться! — никак не мог успокоиться Дейл по поводу своего клюва.
И не то чтобы прирос к нему душою, да только страсть увидеть его хотя бы издали неустанно преследовала его. Во всяком случае материальное подтверждение своих злоключений Дейл намеревался сохранить. Но, увы, против всякого вероятия единственная улика таинственно исчезла, тем самым обращая недавние воспоминания в некое подобие дурного сна.
Дейл обошёл куст кругом и лишний раз прошарил глазами по окрестностям. Ничего — совершенно было пусто! Бессмысленные поиски не приводили ни к чему определённому, так что осталось только расстаться навеки с возненавиденным однажды прошлым, упихнуть его в раздел непознанного и нераскрытого. С этим было смириться, однако, трудно, и он стоял сейчас, словно повесив в трауре свою всклокоченную буйну голову.
Вдруг, как и ранее не раз бывало, с небес стремительно и бесшумно спорхнула хорошо известная нам летучая мышь.
— Дейл!!! — И она поспешила к нему приблизиться.
Не бывало ранее такого грому, чтоб нашему бурундуку упрятываться от него куда или бежать прочь, — но гром, гремящий внутри нас, бывает сильнее любого внешнего на многие порядки, и кровь вскипает от него, застилая ослепшие глаза, парализуя всё, что ранее легко могло сдвигать или сдвигаться. Так Дейл на миг ослеп и долго, считая по секундам, не решался впустить в себя готовящуюся радость; и когда она, счастье его, наконец оказалась рядом, то он и не знал, куда бы деваться, куда истратить киловольты пробудившихся сил, куда выплакать все слёзы, даром никому не нужные, весь смех, с малых лет для этого копимый…
Перед ним была её фигура, родная до последней клеточки, без прошлых преград и коварных превращений отныне ничем не отделяемая, чтобы свободно протянуть ей лапу; достойная любых признаний и, уж до счастья доходя, желавшая принять весь его смех, все его слёзы на свой, или даже единый с ним, счёт. Дейл мог только смотреть на неё, и он смотрел молча, говоря с ней глазами, улыбаясь её голосу, бесконечному лопотанью, нимало не стараясь ни единым звуком перебить её многочисленные вопрошения, на которые она и не требовала ответов, воспринимая огонь его глаз как самый лучший ответ.
Но чем дальше затягивалось это сладкое поначалу приветствие, тем всё более очерчивались подзабытые нотки старой песни, вызывавшей по старой же памяти нестерпимую тоску, которой было уже тяжело сопротивляться: не успела милая Фокси произнести и двух сотен предложений, как Дейлу прояснилась хорошо известная издавна страшная правда. Теперь он видел, что перед ним всё та же, что и была, приставучая зануда. Взгляд его померк, головою он пытался отвести его в укромную от навязчивых в него заглядываний сторону; но Фокси не терялась, крутясь без устали вокруг бурундука, и всё осыпала его вопросами.
— А моя синяя трава тебе помогла? — она ласково заглянула ему в глаза, что тот до невозможности сконфузился.
— Да-а-а, очень пригодилось… — наконец произнёс он и, совсем отворотясь, поморщился.
— А я тут с одним подружилась…
— Очень интересно! — неожиданно брезгливо ответил Дейл.
Что-что, а уж ревность вызвать у него было посложнее обморока.
Почти всё так же они и расстались: безо всякой надежды для Фокси и… слава богу, на этот раз без фенечек для Дейла. Она смотрела ему вслед, как и бывало раньше: сожалея, плача, рыдая, сочиняя себе укоризны, успокаивая себя, вновь ища истерик, грозя понарошку жуткими ему бедами, которые тут же принималась отмаливать, не желая никакого горя для своего любимого; вспоминая о других, кто ей остался ещё верен…
Впрочем, она ещё не знала, что никогда больше уже не увидит Крякодейла.
окончено
Из дополнений:
Открытое письмо Чипу
Прасти меня пожалоста. Знаю ты нелюбишь когда врут.
Я много думала о своём повидении и хочу,
чтобы меня все прастили.
Бельчонков у меня не будит. Может и некогда не будит.
Ты же знаешь я хотела тебя пазлить. Чесно-чесно.
А Гаечка мне нравится. Но я же с ней не целуюсь правда?
Вот и тебе с ней ненадо.
Вы целовалися? Чип ответь мне.
Ой не показывай письмо никому ладно?
Тут одна белочка ну ты не знаешь через дорогу.
Она я сама видила, Ой! Не скажу.
Чип а когда я тебя увижу?
Это плохо, что я подсматривала?
Ты уже не сердишся на меня?
А если я на тебя обзывалась то, потомучто ты сам был виноват.
Можешь спокойно закрывать то вот ты говорил дело.
Штанишки свои я подабрала — можешь не искать
и с помощью мамы постерала. Она меня даже не ругала.
Ничего мне Крякодейл обидново не сделал. Правда.
Если попросишь могу потвердить,
что не было вобще некаково Крякодейла.
Целую,
❤ Твоя Тами ❤
Благодарности
Спасибо пальцам за точные иногда попадания по клавишам;
голове за просто неоценимый вклад;
желудку за полезные отвлечения от процесса создания;
ногам за хождение в муках взад-вперёд;
волосам за то, что растут;
плечам за то, что и не такое выдержат…
Для всеобщего сведения: